Стихотворения - [4]

багровых овощей, —

на черное небо пошла жара,

ломая уклад вещей.

Я задыхаюсь в час ночной

и воду пью спеша,

луна — как белый надо мной

каленый край ковша.

Я по утрам ищу… увы…

подножный корм коню —

звон кругом

от лезвий травы,

высохшей на корню.

И вот

начинает течь смола,

обваривая мух,

по ночам выходит из-за угла

истлевшей падали дух.

В конце концов

половина зари

отваливается, дрожа,

болото кипит —

на нем пузыри,

вонючая липкая ржа, —

и лес загорается.

Дует на юг,

поглубже в лес ветерок,

дубам и осинам

приходит каюк —

трескучей погибели срок.

Вставай,

поднимайся тогда,

ветлугай,

с водою иди на огонь,

туши его,

задуши,

напугай,

гони дымок и вонь.

Копай топорами широкие рвы,

траву губи на корню,

чтобы нельзя по клочьям травы

дальше лететь огню.

Чтобы между сосновых корней

с повадкой лесного клеща

маленькое семейство огней

не распухало, треща.

Вставай,

поднимайся —

и я за тобой,

последний леса жилец,

иду вперед с опаленной губой

и падаю наконец.

Огонь проходит сквозь меня.

Я лег на пути огня,

и падает на голову головня,

смердя,

клокоча

и звеня.

Вот так прожить

и так умереть,

истлеть, рассыпаясь в прах,

золою лежать

и только шипеть,

пропеть не имея прав.

И новые сосны взойдут надо мной,

взметнут свою красу,

я тлею и знаю —

всегда под сосной,

всегда живу в лесу.

1929

ДЕД

Что же в нем такого —

в рваном и нищем?

На подбородке — волос кусты,

от подбородка разит винищем,

кислыми щами

на полверсты.

В животе раздолье —

холодно и пусто,

как большая осень

яровых полей…

Нынче — капуста,

завтра — капуста,

послезавтра — тех же щей

да пожиже влей.

В результате липнет тоска, как зараза,

плачем детей

и мольбою жены,

на прикрытье бедности

деда Тараса

господом богом

посланы штаны.

У людей, как у людей, —

летом тянет жилы

русский, несуразный, дикий труд,

чтобы зимою со спокоем жили —

с печки на полати, обычный маршрут.

Только дед от бедности

ходит — руки за спину,

смотрит на соседей:

чай да сахар,

хлеб да квас… —

морду синеватую, тяжелую, заспанную

морду выставляя напоказ.

Он идет по первому порядку деревни —

на дорогу ссыпано золото осин.

— Где мои соседи?

— В поле, на дворе они,

Якова Корнилова разнесчастный сын.

И тебе навстречу,

жирами распарена,

по первому порядку своих деревень

выплывает туша розовая барина —

цепка золотая по жилету, как ремень.

Он глядит зелеными зернышками мака,

он бормочет — барин — раздувая нос:

— Здравствуй, нерадивая собака,

пес…

Это злобу внука,

ненависть волчью

дед поднимает в моей крови,

на пустом животе ползая за сволочью:

— Божескую милость собаке яви…

Я ее, густую, страшной песней вылью

на поля тяжелые,

в черный хлеб и квас,

чтобы встал с колен он,

весь покрытый пылью,

нерадивый дед мой —

Корнилов Тарас.

1930

КАЧКА НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ

За кормою вода густая —

солона она, зелена,

неожиданно вырастая,

на дыбы поднялась она,

и, качаясь, идут валы

от Баку

до Махачкалы.

Мы теперь не поем, не спорим —

мы водою увлечены;

ходят волны Каспийским морем

небывалой величины.

А потом —

затихают воды —

ночь каспийская,

мертвая зыбь;

знаменуя красу природы,

звезды высыпали, как сыпь;

от Махачкалы

до Баку

луны плавают на боку.

Я стою себе, успокоясь,

я насмешливо щурю глаз —

мне Каспийское море по пояс,

нипочем…

Уверяю вас.

Нас не так на земле качало,

нас мотало кругом во мгле —

качка в море берет начало,

а бесчинствует на земле.

Нас качало в казачьих седлах,

только стыла по жилам кровь,

мы любили девчонок подлых —

нас укачивала любовь.

Водка, что ли, еще?

И водка —

спирт горячий,

зеленый,

злой;

нас качало в пирушках вот как —

с боку на бок

и с ног долой…

Только звезды летят картечью,

говорят мне:

— Иди, усни…

Дом, качаясь, идет навстречу,

сам качаешься, черт возьми…

Стынет соль

девятого пота

на протравленной коже спины,

и качает меня работа

лучше спирта

и лучше войны.

Что мне море?

Какое дело —

мне до этой

зеленой беды?

Соль тяжелого, сбитого тела

солонее морской воды.

Что мне (спрашиваю я), если

наши зубы,

как пена, белы —

и качаются наши песни

от Баку

до Махачкалы.

1930

Каспийское море — Волга

РЕЗЮМЕ

(Из цикла путевых стихов

«Апшеронский полуостров»)

Из Баку уезжая,

припомню, что видел

я — поклонник работы,

войны и огня.

В храме огнепоклонников

огненный идол

почему-то

не интересует меня.

Ну — разводят огонь,

бьют башкою о камень,

и восходит огонь

кверху,

дымен, рогат.

— Нет! — кричу про другой,

что приподнят руками

и плечами

бакинских ударных бригад.

Не царица Тамара,

поющая в замке,

а тюрчанки, встающие

в общий ранжир.

Я узнаю повсюду их

по хорошей осанке,

по тому, как синеют

откинутые паранджи.

И, тоску отметая,

заикнешься, товарищи, разве

про усталость, про то,

что работа не по плечам?

Черта с два!

Это входит Баку в Закавказье,

в Закавказье, отбитое у англичан.

1930–1931

ПУЛЕМЕТЧИКИ

1

Багрового солнца над нами шары,

под нами стоит лебеда,

в кожухе, мутная от жары,

перевернулась вода.

Надвое мир разделяет щит,

ленты — одна за другой…

Пуля стонет,

пуля трещит,

пуля пошла дугой.

Снова во вражеские ряды

пуля идет, рыча, —

если не будет у нас воды,

воду заменит моча.

Булькая, прыгая и звеня,

бей, пулемет, пока —

вся кавалерия на ко-ня…

Пехота уже у штыка.

Все попадания наши верны

в сумрак, в позор земной —

красное знамя моей страны

плавает надо мной.

Нашу разрезать хотят страну,

высосать всю до дна —

сохнет, затоптанная, она —

сердце мое в плену.

В наши леса идет напролом