Стихотворения - [3]

Шатры

И луга,

Повозки цыганок и степи…

Держите меня…

Это всё не пустяк…

Держите…

Спросите —

куда я?

Но снова и гикают, и свистят,

И врут про меня, гадая…

Среди обыденных людских племен

В Самаре, в Москве, в Ярославле

Я буду богат, —

И я буду умен,

И буду навеки прославлен…

Прекрасная радость

И ласковый стыд, —

Как жить хорошо на свете!..

Гадалка, прости,

Мы не очень просты,

И мы не зеленые дети.

А наше житье —

Не обед, не кровать, —

К чему мне такие враки?

Я часто от голода околевать

Учился у нашей собаки.

Напрасно, цыганка, трясешь головой.

А завтра…

Айда спозаранок…

Я уйду с толпой цыганок

За кибиткой кочевой.

Погуляем мы на свете,

Молодая егоза,

Поглядим, как звезды светят

И восточные глаза.

Чтобы пели,

Чтобы пили, —

На поляне визг, —

Под гитару бы любили

На поляне вдрызг,

И подковками звеня,

Не ушла бы от меня…

Вы знаете?

Это теперь — пустяк,

Но чудятся тройки и санки,

Отчаянно гикают и свистят,

И любят меня цыганки.

<1928>

МУЗЕЙ ВОЙНЫ

Вот послушай меня, отцовская

сила, сивая борода.

Золотая,

синяя,

Азовская,

завывала, ревела орда.

Лошадей задирая, как волки,

батыри у Батыя на зов

у верховья ударили Волги,

налетая от сильных низов.

Татарин,

конечно,

верн_а_ твоя

обожженная стрела,

лепетала она, пернатая,

неминуемая была.

Игого,

лошадиное иго —

только пепел шипел на кустах,

скрежетала литая верига

у боярина на костях.

Но уже запирая терем

и кончая татарскую дань,

царь Иван Васильевич зверем

наказал

наступать

на Казань.

Вот послушай, отцовская сила,

сивая твоя борода,

как метелями заносило

все шляхетские города.

Голытьбою,

нелепой гульбою,

матка бозка и пан_о_ве,

с ним бедовати —

с Тарасом Бульбою —

восемь весен

и восемь зим.

И колотят копытами в поле,

городишки разносят в куски,

вот высоких насилуют полек,

вырезая ножами соски.

Но такому налету не рады,

отбивают у вас казаки,

визжат веселые сынки,

и, как барышник, звонок, рыж,

поет по кошелям барыш.

А водка хлещет четвертями,

коньяк багровый полведра,

и черти с длинными когтями

ревут и прыгают с утра.

На пьяной ярмарке,

на пышной —

хвастун,

бахвал,

кудрями рыж —

за всё,

за барышню барышник,

конечно, отдает барыш.

И улетает с табунами,

хвостами плещут табуны

над сосунками,

над полями,

над появлением луны.

Так не зачти же мне в обиду,

что распрощался я с тобой,

что упустил тебя из виду,

кулак,

барышник,

конобой.

И где теперь твои стоянки,

магарычи,

со свистом клич?

И на какой такой гулянке

тебя ударил паралич?

Ты отошел в сырую землю,

глаза свои закрыл навек,

и я тебя

как сон приемлю —

ты умер.

Старый человек.

<1928>

«Похваляясь любовью недолгой…»

Похваляясь любовью недолгой,

растопыривши крылышки в ряд,

по ночам, застывая над Волгой,

соловьи запевают не в лад.

Соловьи, над рекой тараторя,

разлетаясь по сторонам,

города до Каспийского моря

называют по именам.

Ни за что пропадает кустарь в них,

ложки делает, пьет вино.

Перебитый в суставах кустарник

ночью рушится на окно.

Звезды падают с ребер карнизов,

а за городом, вдалеке, —

тошнотворный черемухи вызов,

весла шлепают на реке.

Я опять повстречаю ровно

в десять вечера руки твои.

Про тебя, Александра Петровна,

заливают вовсю соловьи.

Ты опустишь тяжелые веки,

пропотевшая,

тяжко дыша…

Погляди —

мелководные реки

машут перьями камыша.

Александра Петровна,

послушай, —

эта ночь доведет до беды,

придавившая мутною тушей

наши крошечные сады.

Двинут в берег огромные бревна

с грозной песней плотовщики.

Я умру, Александра Петровна,

у твоей побледневшей щеки.

. . . .

Но ни песен, ни славы, ни горя,

только плотная ходит вода,

и стоят до Каспийского моря,

засыпая вовсю, города.

Февраль 1929

НАЧАЛО ЗИМЫ

Довольно.

Гремучие сосны летят,

метель нависает, как пена,

сохатые ходят,

рогами стучат,

в тяжелом снегу по колено.

Опять по курятникам лазит хорек,

копытом забита дорога,

седые зайчихи идут поперек

восточного, дальнего лога.

Оббитой рябины

последняя гроздь,

последние звери —

широкая кость,

высоких рогов золотые концы,

декабрьских метелей заносы,

шальные щеглы,

голубые синцы,

девчонок отжатые косы…

Поутру затишье,

и снег лиловатый

мое окружает жилье,

и я прочищаю бензином и ватой

центрального боя ружье.

1929

ЛЕС

Деревья, кустарника пропасть,

болотная прорва, овраг…

Ты чувствуешь —

горе и робость

тебя окружают…

и мрак.

Ходов не давая пронырам,

у самой качаясь луны,

сосновые лапы над миром,

как сабли, занесены.

Рыдают мохнатые совы,

а сосны поют о другом —

бок о бок стучат, как засовы,

тебя запирая кругом.

Тебе, проходимец, судьбою,

дорогой — болота одни;

теперь над тобой, под тобою

гадюки, гнилье, западни.

Потом, на глазах вырастая,

лобастая волчья башка,

лохматая, целая стая

охотится исподтишка.

И старая туша, как туча,

как бурей отбитый карниз,

ломая огромные сучья,

медведь обрывается вниз.

Ни выхода нет, ни просвета,

и только в шерсти и зубах

погибель тяжелая эта

идет на тебя на дыбах.

Деревья клубятся клубами —

ни сна,

ни пути,

ни красы,

и ты на зверье над зубами

свои поднимаешь усы.

Ты видишь прижатые уши,

свинячьего глаза свинец,

шатанье слежавшейся туши,

обсосанной лапы конец.

Последние два шага,

последние два шага…

И грудь перехвачена жаждой,

и гнилостный ветер везде,

и старые сосны —

над каждой

по страшной пылает звезде.

1929

ЛЕСНОЙ ПОЖАР

Июлю месяцу не впервой

давить меня тяжелой пятой,

ловить меня, окружая травой,

томить меня духотой.

Я вижу, как лопнула кожура