Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия - [243]

Все эти устоявшиеся принципы подверг ревизии Зигмунд Фрейд, заметно повлиявший на то, как Стефан Цвейг стал рассматривать и трактовать личность. Вслед за знаменитым австрийским психиатром, но вовсе не иллюстрируя его, а как бы проводя параллельное художественное исследование, писатель открывает человека в конфликте с самим собой. Тело вдруг предъявляет ему свои властные требования, и светская дама, прожившая спокойно и достойно сорок лет, внезапно в двадцать четыре часа совершает моральное падение. Или, напротив, все годы бесчисленных падений объясняются одной всепоглощающей страстью таинственной незнакомки, чья чистая любовь оказалась невостребованной. Почти во всех новеллах Стефана Цвейга размеренное течение жизни его героев, будто бы погасивших страсти, сменяется взрывом, ибо нечто подспудное, неведомое им самим, вдруг прорывается наружу, неодолимо влечет благополучных персонажей к катастрофе.

На мировосприятие австрийского писателя значительное воздействие оказала также философия Фридриха Ницше. Стефан Цвейг не только основательно изучил опубликованные труды Ницше, но и работал в архиве, результатом чего явился очерк, посвященный тому, как понимал Ницше суть трагического. Стефан Цвейг назвал знаменитого творца сверхчеловека «Дон Жуаном познавания», ему импонировала неуспокоенность Ницше, его страсть подвергать все сомнению: «Его отношение к истине исполнено демонизма, трепетная, наполненная горячим дыханием, гонимая нервами, любознательная жажда, которая ничем не удовлетворяется, никогда не иссякает, нигде не останавливается, ни на каком результате, и, получив ответ, нетерпеливо и безудержно стремится вперед, вновь и вновь вопрошая. Никакое познание не может привлечь его надолго, нет истины, которой он принес бы клятву верности, с которой бы он обручился как со «своей системой», со «своим учением». Все истины чаруют его, но ни одна не в силах его удержать».

В очерке, посвященном Ф. Ницше, он истолковывает особенно обстоятельно трактат «Рождение трагедии из духа музыки» (1872). Причем для Цвейга это не было сухим теоретизированием, видно, что он пытается идеи Ницше применить и в художественном творчестве, особенно в новеллах.

Генезис трагедии Ф. Ницше связывал с культом двух олимпийских богов — Аполлона и Диониса, провозгласив аполлоническое и дионисийское начала двумя ипостасями человеческого сознания. Это два взаимосвязанных подхода человека к действительности и к себе самому.

Аполлону Ф. Ницше вверяет творческое начало, фиксирующее мир осязаемых простых вещей, явлений, фактов. Аполлон примиряет художника с действительностью, помогает отыскать в ней идеал. Потому аполлоническое начало олицетворяет красоту, порядок и рассудочность. Бог света и добра, как трактует его Ницше, — устроитель государств, следовательно, он воспринимается как воплощенная сопричастность всеобщим интересам.

Напротив, Дионис—воплощение свободы, от него исходит снятие всяческих запретов и табу, он дарует экстатическое ощущение собственной очистительной силы. Вместе с тем бог плодоносящих сил земли указует путь в непостижимое, скрытое от разума. Дионис позволяет человеку проникнуть под покров видимых явлений, обнаружить некие извечные, обычным способом непостижимые законы. Человек постигает свою сопричастность с мирозданием, в бездны которого и позволяет заглянуть Дионис, олицетворяющий телесное и темное, злое и стихийное, словом, все то, что у Стефана Цвейга расшифровано понятием амок.

По сути, большинство действующих лиц в новеллах Стефана Цвейга поклоняются двум богам. Следуя общепринятым законам, они верны Аполлону, но мгновения свободы отдают их во власть Диониса. Измена самому себе — правильному и праведному — вызывает трагическое переживание.

Новеллы Стефана Цвейга обладают особым временным пространством. Годы проходят поспешно и незаметно, но отдельные роковые моменты бытия вдруг становятся равновеликими целой жизни по интенсивности переживаний и насыщенности событиями. Конечно, все эти коллизии подстроены автором, и не заметить иной раз нарочитости, а то и надуманности цепочки событий невозможно. Читатель наших дней стал более прозорлив и не столь доверчив, как это было в годы создания новелл.

Нельзя не заметить и мелодраматизма многих новелл Цвейга. Его персонажи преподносят себя как героев трагических. Но это далеко не так, потому что они явно преувеличивают масштаб конфликтов. Будучи по своему воспитанию и привычкам, по характеру и складу мышления типичными просвещенными бюргерами, они не в состоянии подняться до понимания общечеловеческих проблем. Они, в конце концов, всего-навсего нарушители буржуазных норм жизни, а мнят, будто преступили законы человечности. Но истории, рассказанные Стефаном Цвейгом, и сегодня впечатляют тем, как автор воспроизводит состояние стресса, вызванного страстью, затмевающей разум.

В новеллах Стефана Цвейга не всегда понятно, когда разворачивается сюжет. Обычно время действия — канун первой мировой войны. Но даты отсутствуют, исключение составляет его последний шедевр. В «Шахматной новелле» ясно сказано, что случайный достойный соперник чемпиона мира выучился играть в шахматы по самоучителю в одиночной тюремной камере, куда его бросили гитлеровцы.