Стихотворения и поэмы - [55]

Схватился приказчик.

Высоко над ними

Глаза капитана,

Что были стальными,

Туманятся странно.

Здесь место, что мучит

Не мелью худою, —

Здесь сын его лучший

Лежит под водою.

Лежит на обломках

В подводных полянах.

Глядят, как в потемках,

Глаза капитана.

В день раза он по три

Идет здесь, тоскуя,

И смотрит, и смотрит

 В пучину морскую.

1935

2. НАРОДНЫЕ ПЛЯСКИ В ГАЙД-ПАРКЕ

Под эти шумящие кроны,

Под неба британскую строгую высь

Народы Дуная, и Роны,

И Рейна, и Эбро сошлись.

И вот загудела непросто

В свинцовом плетенье солдатских шагов

Немецкого лагеря поступь,

Костры у чужих берегов.

Испанская легкая доблесть

Сияла, как рыжее пламя орла;

Какая-то робкая область

В пастушеском вальсе плыла.

Пахнуло гранитным фиордом,

Гремело венгерской равнинной тоской,

Мелькнули и скромность и гордость

И мирно ушли на покой.

Но вечер нежданно украшен —

В народов узорном усталом кругу

Советская молодость пляшет

На старом английском лугу.

И танец — невесть что такое,

Но ритм — истребителя точного взлет,

Но кончены счеты с покоем,

Бескрайнее сердце встает.

И кажется, сердца не хватит,

И воздух все жилы ночные открыл

Для этих летящих объятий,

Для этих отчаянных крыл.

В них искры обвалов и крепи

Души богатейших, откровеннейших шахт,

Пространство такое, что степи

Могли б перед ним не дышать.

И кажется, небо взорвется,

И звездно — ничем невозможно помочь —

Посыплется в пропасть колодца

Английская древняя ночь.

И зритель из парковой чащи

Был вырван, как песни невольной звено,

С потоком таким восходящим

Унесся гулять заодно.

И зритель, собой не владея,

Как будто в полете в мальчишеском сне,

Лишь видит, что он молодеет,

Ныряя в такой глубине.

И вот уже всё, как вначале,

И лишь в океане старинной листвы

Деревья шатает отчаянье

Под град восхищенной молвы.

Сорваться бы им, и рвануться,

И ринуться — ног и души не жалей —

Широкой листвой революции

Шуметь по Британии всей.

1935

3. ХАЙГЕТ

Ржавые ангелы. Легкая мгла.

Пыльных фамилий потоки.

В сердце Хайгета плита залегла —

Скромности самой жестокой.

Ветер над ней не пытался звенеть,

Жестью веночной обрамив,

Желтые листья лежали на ней

Позднего лета дарами.

Так тишина говорила про всё,

Даже про то, что не дожил,—

Будто бы только что он принесен,

Только что в землю положен.

Вечер торжественным быть не умел,

Времени узы минуя,

Просто мы жизнь перебрали в уме,

Близких его именуя.

Женни, когда б ты взглянула на свет,

Ты б не узнала Хайгета,

Вырос за эти полвека Хайгет,

Стал живописнее летом.

Женни, когда б ты подняться могла,

Ты б удивилась немало,—

Там, где когда-то Россия была,

Новой вселенная стала.

Солнце сегодня зарылось в пыли,

Делая пыль золотою,

Имя прошло от земли до земли

С огненной быстротою.

В сердце осталась в большой тишине

Эта могила, как пламя,—

Желтые листья лежали на ней

Позднего лета дарами.

1935 или 1936

4. НОЧЬ ЛОНДОНА, ДОКИ

Он спит, опираясь лицом на канат,

Как сброшенный с круга боксер.

«Так все загрустившие докеры спят,

Но днем он подтянется, cöp!»

Так все загрустившие докеры спят…

Чуть слышно во сне говорит,

Он спит — у него от виска и до пят

Тревогою тело горит.

На бледных скамейках так докеры спят,

Сидят, опираясь щекой

На старый канат, а старый канат

Бежит оловянной рекой.

Как все загрустившие докеры спят,

Я сплю, опираясь лицом на канат,

Усталый от схваток боксер,—

Сквозь грохот, который меня доконал,

Я слышу, ваш голос через Канал

Приносит: «Вы встанете, cöp!

Пусть все загрустившие докеры спят,

Но, щеки зарей леденя,

Вы встанете прежде — как чайки взлетят,

Чтоб заново вспомнить меня!»

1935

5. ЛОУРЕНС

1

Бег созвездий. Мороз. Светящимся мелом

Обведенные выси. Мерзлой грязи кайма.

Пар над тощей верблюдицей, галоп оголтелый,

Иа-Оренс. Аравия. Полночь. Зима.

Узкий шорох полыни. Холмов вереницы.

Сон в седле. Почернелых сугробов разбег.

И с разбега верблюдица мордой ложится,

Зарывая наездника по уши в снег.

Он встает и верблюдицу тянет. Над ними

Одиночество ночи. Стальная луна.

Шесть мешков до отказа полны золотыми,

В кровь изранены ноги. Пустыня. Война.

Одиночество! Что перед ним непогоды?

В неизвестной стране, в неизвестном году

Как во сне видит крепость, бойницы и своды,

Босиком он идет по звенящему льду.

2

Он раскрыл «Одиссею» на доблестной песне девятой.

Стоял Одиссей, Полифему в лицо говоря:

«Я — Никто! Так меня называют друзья и солдаты,

Таким меня знают чужие края и моря».

Полифем — от него грохотала пещера —

Пил вино, смотрел, как испуганы люди кругом,

Над Лондоном шел дождь, туман шел темно-серый,

Человек над поэмой подумал совсем о другом.

Он был Одиссеем. Империи черные волны

Проносили его между Сцилл и Харибд по ночам,

От которых седеешь, но делаешь дело безмолвно,

Эти ночи закрыты, никаким не подвластны ключам.

Он звался Никто. Ни подруги, ни друга, ни брата,

Ни следа ни в пустыне, ни в городе, ни в камышах,

Слишком много имен, иные звучат как расплата —

Иа-Оренс, и Шоу, и Лоуренс, Пирр Карамшах.

3

Плач овцы. Гиндукуш. Разбойничья копоть

Пещеры. Игра воровская костров.

Империи нужны в глуши одинокие тропы,

Одинокие трупы, одинокий заброшенный ров.

Как бормочет заклятья язычник,

Он бормочет Гомера в гнилых, как чума, шалашах,

Он клянется Кораном средь горцев тяжелых и зычных, —

Так живет равнодушный и горестный Пирр Карамшах.

Лагерь, как облако битвы вчерашней,