Стихотворения и поэмы - [122]

Идет из самой дальней дали.

И тихий голос в нем звучит:

«Кто, как они, не может биться —

Пусть тоже подвиги вершит,

Которым можно подивиться».

Героя миги сочтены,

Но в сердце входит гул огромный:

То руки верные страны

В забоях рушат уголь скромный,

То гул неисчислимых стад,

То гул путины небывалой,

То стали льется водопад

В искусной кузнице Урала;

Станиц казахских трактора

Идут в поля с веселым гулом,

Гудит высокая гора

Трубой заводской над аулом.

И слился мирный гул работ

С непревзойденным гулом боя,

Как перекличка двух высот,

Перепоясанных грозою.

6

Глядит Клочков: конец когда же?

И видит в дымном полусне,

Как новых тридцать танков тяжко

Идут, размалывая снег.

И Бондаренко, что когда-то

Клочкова Диевым назвал,

Сказал ему сейчас, как брату,

Смотря в усталые глаза:

«Дай обниму тебя я, Диев!

Одной рукой могу обнять,

Другую пулей враг отметил».

И политрук ему ответил,

Сказал он:

                       «Велика Россия,

А некуда нам отступать,

Там, позади, Москва!..»

                                         В окопе

Все обнялись, как с братом брат,—

В окопе снег, и кровь, и копоть,

Соломы тлеющей накат.

Шли тридцать танков, полны злобы,

И видел новый низколобый

Сожженных танков мертвый ряд.

Он стал считать — со счета сбился,

Он видел: этот ряд разбился

О сталь невидимых преград.

Тут нет ни надолб, ни ежей,

Ни рвов, ни мин, ни пушек метких,

И он в своей железной клетке

Не видел одного — людей!

Спеша в Москву на пир богатый,

Навел он пушку, дал он газ, —

И вновь гвардейские гранаты

Порвали гусеницу враз.

И видит немец низколобый:

Встают из снега, как из гроба,

Бойцы в дыму, в крови, в грязи,

Глаза блистают, руки сжаты,

Как будто бы на каждом латы

Из сплава чудного горят.

Летят последние гранаты,

Огонь бутылочный скользит.

Уже вечерняя заря

Румянцем слабым поле метит,

И в тихом сумеречном свете —

Достойно так же, как и жил, —

Кужебергенов Даниил,

Гранат последнее сцепленье

Последним взрывом разрядив,

Идет на танк, дыша презреньем,

Скрестивши руки на груди,

Как будто хочет грузчик грозный

Схватить быка за черный рог.

С ним вместе гаснет день морозный,

Склонясь у ночи на порог.

…Нет Бондаренко, а Натаров

Лежит в крови, упал Клочков…

Пока всё поле в сизом дыме,

Раскрой страницы книги старой

И гвардию большевиков

Сравни с гвардейцами иными.

Увидишь синие каре

Наполеоновской пехоты,

Где офицеры в серебре,

В медвежьих шапках гибнут роты.

Ваграм с убийственным огнем,

И Лейпциг — день железной лавы,

И Ватерлоо в резне кровавой,—

Вам не сравниться с этим днем

Гвардейской русской нашей славы!

Переверни еще листы —

Увидишь Торрес-Ведрас ты,

Красномундирные колонны

И с пиренейской высоты

Солдат бывалых Веллингтона.

Нет, нет, они дрались не так —

Чтоб до последнего, чтоб каждый

С неотвратимой силой жаждал

Врага в могилу взять с собой,

Чтоб смерть играла им отбой!

Ни Гинденбурга гренадер

В болотной Фландрии воде,

Ни люди Марны и Вердена,—

Гвардейцы всех времен вселенной,

Вы не сравнитесь никогда

С советским богатырским парнем!

И нашей гвардии звезда

Всех ваших гвардий лучезарней.

Ну где у вас такой окоп?

И где такие двадцать восемь?

Здесь танк, уткнувшийся в сугроб,

У мертвецов пощады просит!

7

Стемнело в поле боевом,

Лежит израненный Натаров,

И Диев жадно дышит ртом,

И шепчет он с последним жаром:

«Брат, помираем… вспомнят нас

Когда-нибудь… Поведай нашим,

Коль будешь жив…»

                                И звук погас,

Как гаснет искра среди пашен.

И умер Диев в поле том,

В родном, широком, белоснежном,

Где под ночной земли пластом

Зерно сияло блеском нежным.

Колосья летом зазвенят —

Полей колхозная отрада.

Спи, Диев! Все солдаты спят,

Когда исполнили, что надо.

Уж вьюга поле бороздит,

Как будто ей в просторе тесно.

Лежит Натаров, он не спит

И всё же видит сон чудесный:

Как будто с вьюгой он летит.

И голосов полна та вьюга —

То политрук с ним говорит,

То слышит Даниила-друга.

А вьюга кружит по стране,

По городам, по селам вьется,

И, как бывает лишь во сне,

Он слышит голос полководца:

«Натаров, доблестный стрелок,

Сейчас лежишь ты, холодея,

Но ты сражался так, как мог

Сражаться истинный гвардеец!..»

И плачет радостно Иван

И снова с вьюгой дальше мчится.

Он видит яркий Казахстан,

Хребты, и степи, и станицы.

Он слышит песню, молвит он:

«Полна та песня славы гула,

О ком она?» Он поражен:

О нем поют уста Джамбула.

Поют о двадцати восьми,

Поют о доблести и долге,

И песнь живет между людьми

Над Сырдарьей, Курой, над Волгой.

Он входит в Красную Москву.

Еще не смог он удивиться —

Как сон исчез, и наяву

Над ним видны родные лица,

Красноармейских шапок ряд,

Бойцы с ним тихо говорят

И перевязывают раны…

А дальше: вьюги новый плен,

Но эта вьюга белых стен,

Простынь, халатов лазаретных.

И шепчет он рассказ заветный

О всех товарищах своих,

О жизни их, о смерти их,

О силе грозной их ударов…

Сказал — задумался, затих…

Так умер наш Иван Натаров!

8

Нет, героев не сбить на колени,

Во весь рост они стали окрест,

Чтоб остался в сердцах поколений

Дубосекова темный разъезд,

Поле снежное, снежные хлопья

Среди грохота стен огневых,

В одиноком промерзшем окопе

Двадцать восемь гвардейцев родных!

20 марта 1942

500. НОЧЬ В СМОЛЬНОМ

Та ночь была осады ночь глухая,

Простор во тьму зарыт.

И только в Смольном свет, не потухая,

Горел всю ночь, за маскировкой скрыт.