Стихотворения и поэмы - [118]

Или в душе придет веселию черед,

Иль — что таиться в том — его согреет чарка,—

Мой средний брат Богдан ликует и поет.

На всё он песнею, как эхо, откликался,

На всё он отвечал, с чем бы другой не знался.

21

Нет! Имя нимфы той — поэтам дорогой —

Я мыслю, нам нельзя изъять из обихода,

Хоть эхо и зовут украинцы луной.

Здесь следует сказать, что множество народа

На этом обожглось. У слов обычай свой,

У слов, как у людей, свой нрав, своя природа

И странность жребия. И сам языковед

Дивится судьбам слов среди туманных лет.

22

Встречается знаток; он с видом Моисея

Скрижали нам несет: «Того-то избегай!»

Законник говорит: «Я властию своею

На сем кладу запрет». Мне чужд его Синай.

Цепей не признают ни слово, ни идея;

Вдобавок, чтоб судить, законы твердо знай…

(Узор «Беневского» и «Домика в Коломне»

Октаволюбие в образчики дало мне.)

23

Наш славный Вересай, Гомер родных полей,

Был должен выступать в столице на концерте.

Со сцены к старику струилось, как ручей,

Актрисы пение. Вот, верьте иль не верьте,

Кобзарь затрепетал, он так сказал о ней

И голосе ее (слова избегли смерти):

«Эх, пани и поет! Немало бы я дал,

Когда бы голоском таким вот обладал!»

24

Однако очередь и старика настала.

С распорядителем на сцену вышел он

И скрытому во тьме, невидимому залу

Отвесил поясной, мужицкий свой поклон.

Настроил инструмент — и тихо зазвучала

Бандура славою казачьей. Перезвон

Не слишком громок был, но вздрогнула певица:

«Я всё бы отдала, чтоб в пенье с ним сравниться!»

25

Мне слышать довелось немало кобзарей,

Которые, основ гармонии не зная,

Своими песнями пленяли тем верней.

Я, Гриця из Кошляк искусство вспоминая,

С капризным завитком его седых кудрей

Сравню его напев. Как Каська молодая

Тужила-плакала! Тот скорбный говорок

Микола Лысенко для новых дней сберег.

26

Однажды я слыхал Микиту. Говорили,

Что в молодости он был ловкий конокрад

(И в старости его, сказать по правде, били,

Чуть лошадь пропадет, — хоть сам он был бы рад

Злой славы избежать). Он близок был к могиле,

Не пел, почти хрипел, но этаких баллад

Нигде и никогда я уж не слышал боле,

Они давались лишь Садовскому Миколе.

27

На поле синее вечерний пал туман,

Над речкою его завеса дымовая.

Так кем же ты опять на новый праздник зван,

Кому ты внемлешь, вновь от радости пылая,

И кто зажег тебя? — В тиши запел Богдан.

И звуки вдаль спешат, как птиц чудесных стая,

Которая, летя над тихим лоном вод,

Прощается с тобой, и стонет, и зовет.

28

Кто скажет, для кого те зовы стаи птичьей?

Кто скажет, почему и слезы, и любовь,

И колыбель, и гроб, и славных дел величье,

И мелочь поминать не раз, а вновь и вновь

Бессмертной песнею у смертных есть обычай?

И сердце почему дрожит, теплеет кровь,

Едва лишь в сумерках та песня заструится,

Что навевала сон на детские ресницы?

29

Как песня, странен был характером Богдан:

То весь в себя уйдет, то вспыхнет, словно порох,

То в голову ему придет великий план:

Скорее в Мексику! — На сцену! Лишь в актерах

Спасенье! — Надо жить, беря пример с крестьян! —

И загорится весь в неисчислимых спорах.

Он в небе воздвигал свой замок золотой,

Но хатки на земле не вылепил простой.

30

Студентом будучи, считался он эсдеком,

Но, впрочем, в партии Богдан наш был навряд.

Всё это далеко: однажды с другом-греком

Он призывал народ на гребни баррикад,

Ходил по городу с тем южным человеком

И «Варшавянку» пел, и люди говорят,

Что черносотенец Пахомов — парень ражий —

С тяжелым кулаком его знакомил даже…

31

Однако мне пора на тихий пруд, назад

К стрекозам, к бабочкам над тонкою былинкой.

С них начал я рассказ на очень старый лад,

Но кое в чем и я еще блесну новинкой…

Качнулся поплавок, насторожился взгляд:

Уклейки да плотва, что делать мне с мельчинкой!

И вдруг уходит вглубь гусиный поплавок,

И рыбицу подсечь приходит самый срок…

32

Удилище мое согнулося дугою,

А леска светлая звенит, как бы струна,

А по воде круги. Под ними — под водою —

Уж трепетная тень мне — рыбаку — видна.

Пурпурное перо блеснуло предо мною,

Сверкнула чешуя: вот рыба! Вот она

Вся извивается, лишенная опоры!

Сегодня клев хорош! Отменны красноперы!

33

И снисходительно Иван смеется мне,

Хоть папиросу взял, а всё не сводит ока

Он с поплавка. А пруд весь в голубом огне

Переливается. А берег недалеко

Зеленою каймой дымится в глубине

И тонет в зеркале застывшего потока.

И ветерок задул, он, к нам слетая вниз,

Доносит песенку, — то братов кум Денис.

34

На каючке своем, сколоченном умело,

Он, скромный браконьер, в час утренних прохлад

Запретные дары[136] сетей собрал и смело

Теперь взял удочку — законный свой снаряд.

Над нами селезень! Тугое прозвенело

Над речкою крыло. А вот стрижи летят.

Раздался тонкий писк, — то выводок утиный:

Тень ястреба скользит над камышом и тиной.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Ясько́ Ольшевский жил в сырой хатенке тесной,

Где писк стоял ребят, страдавших животом.

Но жизнь в лачуге той казалась мне чудесной:

Лишь в свете розовом я видел всё кругом.

И фикус чуть живой — страдалец всем известный,

И Каквас — рыжий пес, не ладивший с котом,

И кот полуглухой, и сырость — всё жилище

Романтике моей служило доброй пищей.

2

Сосед Ольшевских Шуть субъектом странным был,

Задрапированным в какие-то тряпицы.

Две дочки жили с ним; увы, я позабыл,

Как звали девочек, я позабыл их лица,