Стихотворения и поэмы - [76]

«Но ничего, враг один у нас всюду.

Это тоже нам облегчит разлуку».

Как говорится,

                          друг мне мой дорог,

но и к врагу я прислушаюсь тоже:

дружески скажет мне друг, что могу я;

враг же научит тому, что я должен.

Да, враг научил нас!

«Ну, до свиданья!

До встречи в отвоеванном мире,

до радости, обновленной страданьем,

до пира на московской квартире».

— «Дай руку».

Прощаемся. Что же,

в день мира сойдутся пути наступлений.

«Давай поцелуемся».

— «До свиданья, Сережа».

Дорога к миру — лучшее из направлений.

Тетрадь десятая ПРОХОРОВКА

В Курской области за Обоянью

есть станция Прохоровка у мелового завода.

Мы запомнили это названье

летом сорок третьего года.

А лето развернулось на диво,

в зелени пашен и перелесков,

и стрижи трепещут пугливо

над мотоциклом, пролетающим с треском.

Дорога боевая пылится

над гусеницами машин многотонных.

Заглядывая в почерневшие лица,

солнце поворачивается, как подсолнух…

Соль на гимнастерках в июле,

травы, обожженные летом, птица,

подражавшая пуле,

бабочка над лужком многоцветным.

Яблоки, поджидавшие сбора,

картошка с нового огорода,

на кухне — торжество помидора,

розового, как лицо у начпрода.

А танки всё продвигаются наши.

Механики неподступны и строги,

и командиры, примостившись у башен,

помогают им разобраться в дороге.

Легковые идут вереницей,

грузовики разгуделись, как пчелы,

везут автоматчиков и пехотинцев,

в пыли, похожих на мукомолов.

«Мессера» пролетают над нами так,

что трава становится на колени.

Мы теперь видим своими глазами,

что фашисты повели наступленье.

Солнце боевое восходит,

земля заклубилась в громе и гуле.

Вместе с нами в великом походе

Россия дорогая, в июле.

Да здравствует бой за правое дело!

Дым от брони поднимается горький,

солнце запыленное село

на белые гусеницы «тридцатьчетверки».

«Где-то теперь наш Сережа?» —

я о нем вспоминаю частенько.

«Может, в засаде где-нибудь тоже,

как мы с тобой», — улыбнулся Руденко.

Я к пушке подвигаюсь поближе

и к люку пропускаю башнёра.

Сема выглядывает.

«Я вижу!..»

— «Видишь?»

— «Вижу!»

— «Почему же так скоро?»

Я в прицеле их бока различаю.

Вот они. Вот у нашей засады

движутся, грохоча, — и

выстрел опрокинулся рядом.

И снова, распарывая воздух,

броненосец наш пламенем облизнулся.

И еще раз зажигательный, как ракета,

к «тигру» оранжевому прикоснулся…

«Посмотрите, ребята, теперь не потушат!»

— «Ого! И этот задымился, ребята!»

И запылали горбатые туши

двух «тигров», раскрашенных в цвет заката

На Прохоровку непрерывным потоком

катились всё новые фашистские танки —

«пантеры» и «тигры».

                                        Мы к вечеру толком,

подробно их изучили с изнанки.

Встречный танковый бой, как пламя, разросся

землю поджег, утопил ее в гуле.

Стоит за нами в травах и росах

родина, расцветая в июле.

Третий раз поднимается солнце над полем,

враг бросается с отчаянным ревом,

а мы всей силой, напряжением воли

ударом отзываемся новым.

Вчера сгорела наша машина.

Не стало радиста — бойца Сталинграда.

Сегодня на новой, вот у этой лощины,

мы ответили, расколов «фердинанда».

Мы сидим у машины.

                                      На шею, за ворот,

муравьи наползают.

                                     Затихло..

                                                          «Идем-ка

„фердинанда“ посмотрим. Удобно распорот…

Вот убитый фашист».

                                     — «Это ты его, Семка!»

— «Нет, это ты, когда он из люка

обливал нас свинцом, сам огнем ошарашен.

Возьмем документы, пожалуй.

                                                     А ну-ка

нужны они, может, разведчикам нашим.»

— «А вот фотокарточка!

                                            Девушка в грусти…

Стой-ка: Кировоград…

                                       Имя русское с краю…»

— «Дай-ка мне, — просит он, —

                                                  мы ее не упустим!

Я найду ее. Дай-ка, — может, узнаю!»

— «Кто?» — спросил я и заглох на вопросе.

С трудом разводя побелевшие губы,

он имя, знакомое мне, произносит:

«Люба?.. Это она!..

                                    Фотокарточка Любы..»

Он уходит, шатаясь, к убитому в поле.

«Руденко! — кричу я. — Не ходи туда, Семка!»

Я его догоняю. Он стонет от боли.

«Вот измена ее, — говорит он негромко.

Он смотрит на фото. —

                                       Как лицо мне знакомо!..

Что же это, Алеша?» — шепчет он, замирая.

«Ты порви это, ты забудь это, Сема!..»

В дыме,

              в грохоте поле

                                        от края до края.

День четвертый мы начинаем атакой.

Жара поднимается.

                                      Расстегнув гимнастерки,

мы срослись с нашим мчащимся танком,

с грохотом нашей «тридцатьчетверки».

И вот

            пятнадцатого июля,

уползая на передавленных лапах,

враг разбитый покатился, ссутулясь,

от Прохоровки, направляясь на запад.

О, солнце после душного дыма,

шаг по направленью к победе!

Посевы на нашем поле любимом!

«Тридцатьчетверка», на которой мы едем!

«Посмотри, — говорю я, — вот поле разгрома!

„Тигры“ еще продолжают дымиться,

эсэсовцы расположились, как дома,

в землю уткнув искаженные лица.

Бельфингеру надо бы бегать за нами,

чтобы иметь доказательства в споре, —

для наблюдений над арийскими черепами