Стихотворения и поэмы - [44]

Немыслимой сладостью в сердце проник.

И влажные веки отер он ладонью, —

А старый крестьянин неспешной стопой

К престолу подходит и молча, спокойно

Кладет перед князем мешочек с землей.

И, пристальный взор устремив, не мигая,

На землю родную изгнанник глядит, —

И с сердцем земля говорит дорогая,

И сердце с землей дорогой говорит.

И так упоительно, неодолимо

И манит, и тянет родная земля, —

Беседует с ним об отчизне любимой,

Безоблачным детством мечту веселя,

Земля, что его родила и вскормила,

Где стали землею и мать и отец.

Народа бессмертного, родины милой

И предков — начало она и конец.

И мнится, он слушать вовек не устанет

Народа взывающий голос вдали.

Как страстно влечет, как властительно манит

Глубинная сила родимой земли!

И руки простерлись, и благоговейно

Он поднял кошель со слезами в очах

И подлинно верил, что в это мгновенье

Сокровище мира он держит в руках!

Он плачет, и сердце набухло слезою,

Склоняет могучую голову князь —

И трижды подряд с беспредельной тоскою

Родимую землю целует, склонясь.

И на ноги встал. Огнегривого вскоре

Подводят ему, — и, не помня о зле,

С друзьями, с кем ведал и славу и горе,

Он мчится к священной родимой земле.

1920

276. Сыновняя любовь Перевод Т. Спендиаровой

Мать вырастила четырех

Любимых нежно сыновей.

Один — ученый, в краткий срок

Прославился в стране своей.

Второй священный принял сан.

В торговле третий преуспел —

В делах размах, набит карман.

Блуждал четвертый по земле,

Нужду и горести терпел.

В час смерти испросила мать

У бога милости: узнать,

Когда она глаза смежит,—

Чем каждый сын ее почтит.

Прочел ученый дифирамб,

Монах молитву произнес,

Купец пожертвовал на храм,

Скиталец же, последний сын,

Ей сердце скорбное принес.

25 июня 1926

Венеция

277. Меч Аттилы** Перевод А. Сендыка

1

Неистовый, яростный меч

Давно, на рассвете времен,

Огузами был погребен

Под дубом в каспийской степи.

Шли гунны орда за ордой,

Копытами степь бороня,

Но дедовским грозным мечом

Не смог овладеть ни один.

И только Аттила во сне

Увидел могилу меча, —

С корнями он вывернул дуб

И меч отыскал в глубине.

По темной каспийской волне

Рассыпала молнии сталь,

Когда обладатель меча

На запад мечом указал.

И Тибр, и Босфор, и Дунай,

И Рейн потемнели, когда

На Каспии мрачном вода

Неведомым блеском зажглась.

«О Запад, дрожи и молись!

Под яростным вихрем моим

Змея-Византия умрет,

Погибнет неистовый Рим.

Огню и мечу я предам

И троны лукавых владык,

И крепости, и города,

И школы, и монастыри.

Любой ваш закон — западня,

Все ваши писания — ложь,

Обычай на женский похож,

А боги — корысть и грабеж.

Склонятся пред грозным мечом

Владыка, вельможа, монах…

И волк прикаспийских степей

Завоет у вас в городах.

Повсюду, где ступит мой конь,

Повсюду, где ляжет мой путь,

Травинки и той не взрастит

Растленная ваша земля!» —

Аттила сказал. На коня

Взлетел без узды, без стремян

И, вскинув его на дыбы,

На запад мечом указал.

Взревев, как весенний поток,

Тьмы воинов к морю стеклись,

И стало за волнами их

Не видно каспийской волны.

Аттила же вздыбил коня

И, волка степного подняв,

На запад мечом указал,—

Завыл потревоженный волк.

Ревела, вопила орда,

Шла посуху, шла по воде,

В лесах оставляла лишь пни,

В селениях трупы одни,

Европу трусливую скрыв

За дымом костров кочевых.

2

В то давнее время, когда

В иссохшей каспийской степи

Под дубом Аттила нашел

Огузов неистовый меч,

Как жаждой палимый язык,

По крови тот меч тосковал.

Сверкал, извивался змеей,

Шипел у Аттилы в руке.

Входить не хотел он в ножны,

Не мог он смириться в ножнах,

И рвался он вон из ножен,

Чтоб крови напиться живой.

Сжимая неистовый меч,

Как буря Аттила прошел

По скифским, по дакским полям,

Смирил Танаис и Дунай.

Поил свой чудовищный меч

Он кровью степных пастухов,

И пахарей, и горожан,

И важных вельмож, и владык.

Окрасилась кровью земля,

Окрасилась кровью вода, —

Но жаждал по-прежнему меч.

До Галлии кровь разлилась,

Европа тонула в крови,

Народы ее меж собой

Стравил кровожаждущий меч.

На Каталаунских полях

Уж вороны споры вели,

А тени бессчетных бойцов,

Что там по полям полегли,

В дыхании ветра кружась,

Еще продолжали резню…

Аттила меж тем повернул

К венедам, на берег морской,

Могучей, кровавой рукой

Он в прах Аквилею поверг, —

Но жаждал по-прежнему меч.

Неистовый, яростный меч,

Безудержной жаждой томим,

Аттилу заставил забыть

В ту пору про сон и еду,

Входить не хотел он в ножны,

Не мог он смириться в ножнах,

И рвался он вон из ножен.

Сверкал, извивался змеей,

Шипел у Аттилы в руке.

И вот средь Паннонских равнин,

Одежды порвав на груди,

Усталый Аттила метнул

Неистовый меч в небеса.

Со свистом взлетел и упал

Сверкнувший как молния меч.

Упал он Аттиле на грудь,

Рассек он могучую грудь,

Коснулся он сердца в груди…

И вечную жажду свою

Сполна наконец утолил.

1932

Париж

278. Влюбленный Надо Перевод Т. Спендиаровой

Гнал скакуна Надо-храбрец

В кочевье, на крутой подъем.

Гнал и пригнал, пригнал и стал

У Гюлизар перед шатром.

Сошел с коня, за повод взял,

К столбу, что справа, привязал,

А слева, в склон, воткнул свое

Стальное, острое копье.

Потом, надменен, горделив,

Идет он, руку положив

На золотую рукоять

Клинка, что храбрецу под стать.

И так, с оружьем у бедра,

Отважный, входит в глубь шатра

Без промедления — и вот

Перед красоткой предстает.

Храбрец Надо и Гюлизар