Стихотворения и поэмы - [33]

Младенческою песней умудрен,

Я разгадаю древние затеи

И вызволю из тесноты времен

Отцов и дедов доблестные тени.

Бессмертное не может быть мертво.

Но знает ли о том земля сырая,

Ошибку ожиданья моего

Оплакивая и благословляя?

Как твой удел серьезен и высок:

В мгновенных измененьях мирозданья

Всё бодрствует великий голосок

Бессмертного блаженства и страданья.

1941

5. Гранатовое дерево у гробницы Серафиты. Перевод Б. Ахмадулиной

И встретились:

Бессмертья твоего

Прекрасная и мертвая громада

И маленькое дерево граната,

Возникшее во мгле из ничего.

Ум дерева не ведает иной

Премудрости:

Лишь детское хотенье

И впредь расти, осуществлять цветенье

И алчно брать у щедрости земной.

Не брезгуя глубокой тьмой земли,

В блаженном бессознании умнейшем,

Деревья обращаются к умершим

И рыщут пользы в прахе и пыли.

Но что имел в виду живой росток,

Перерастая должные границы,

Когда проник он в замкнутость гробницы

И в ней сплоченность мрамора расторг?

Влекло его твое небытие

Пройти сквозь твердь плиты непроходимой,

Чтобы припасть к твоей руке родимой,

Удостоверясь в тонкости ее.

С великим милосердием дерев

Разнял он узкий холодок браслета

И горевал, что ты была бессмертна

Лишь вечно, лишь потом, лишь умерев.

Гранат внушал запястью твоему

Всё то, что знал об алых пульсах крови

В больших плодах, не умещенных в кроне

И по ночам слетающих во тьму.

Он звал тебя узнать про шум ветвей

С наивностью, присущею растеньям,—

Истерзанный тяжелым тяготеньем,

Кровотеченьем спелости своей.

Какая же корысть владела им,

Вела его в таинственные своды

Явить великодушие природы —

В последний раз! — твоим рукам немым?

Не Грузии ли древней тишина

Велит очнуться песенке туманной:

«Зачем так блещут слезы, мой желанный?

Зачем мне эта легкость тяжела?»

Не Грузии ли древней колдовство

Велит гранату караулить плиты

И слабое дыханье Серафиты

Не упускать из сердца своего?

66. Николозу Бараташвили. Перевод Н. Познанского

Смывая след полуденного жара,

о камни бьется в сумраке Кура.

Склонилась над водой твоя чинара,

поникли ветви в брызгах серебра.

Я шел к тебе. И ночь стихом дохнула,

и тень твоя покрыла берега.

Твоя строфа в струях Куры мелькнула,

как девичья блестящая серьга.

Здесь на Мтацминде ты встречал закаты,

вправляя в стих, как изумруд в кольцо,

и одиночество, и боль утраты,

и Кетеваны тонкое лицо.

В твоем стихе печальный звук чонгури,

и ропот рек, и горечь дум слились,

и крыльев шум, подобный шуму бури,

коня Мерани, скачущего ввысь.

Быть может, голос древнего героя

позвал тебя из глубины веков,

из мглы времен, разбуженных тобою,

и сердце вздрогнуло, почуя зов.

О сердце, сердце! Пепел дней бесплодных…

Не для того ль от тайного огня

сгорала жизнь, чтоб в тьме ночей холодных

ты видел взлет крылатого коня?

И Грузия твой голос полюбила,

и за тобою шла Кура как тень,

и звезды провожали Автандила,

пока с востока не забрезжил день.

И Автандил спешил тебе навстречу,

в движенье звезд угадывая путь,

чтоб исцелить израненные плечи,

отвагу рыцаря в тебя вдохнуть.

Кровь воина в тебе заговорила.

Неукротимый! Ты воспел простор…

Теперь земля Мтацминды приютила

певца и странника под сенью гор.

И вот ты спишь. Пришла пора покоя.

Ты отдохнешь в тени чинар густых.

Свет мудрости плывет над головою,

а вещий голос навсегда затих.

Ты спишь. Но нет. Не может быть!

                                                        Послушай!

Не может тот, кто мчался на коне,

отдать могиле солнечную душу

и шум Арагви позабыть во сне.

Твой стих пронесся по горам в тумане,

вставая перед жизнью на дыбы.

Я слышу свист и шелест крыл Мерани,

гул вечности, дыхание судьбы.

Не умер ты, твой стих не умирает.

И вижу я: Мерани вновь летит.

Кура тревожным всплеском повторяет

с Мтацминды долетевший звон копыт.

Теперь поэта ждет судьба иная,—

взлети по кручам в отсветах зари

и, стих заздравной чашей поднимая,

о Грузии свободной говори.

Умолк давно твой ворон, вестник скорбный.

Взгляни вокруг! Преград полету нет!

Цветет земля. Промчись тропою горной,

и на Мтацминде встретит нас рассвет.

1938

67. У камина Важа Пшавела. Перевод Б. Пастернака

Как келья отшельника дом твой в Чаргали,

и буки чернеют, как сажа в печах,—

весь путь они в изморозь рядом шагали,

так вот твой хваленый когда-то очаг!

Ты сам его выложил в виде камина,

чтоб в доме живое иметь существо.

Ты в комнате этой, немного пустынной,

поставил и глиной обмазал его.

Ты клал кирпичи по натянутой нитке

и вывел под звезды кривой дымоход,

чтоб с искрами вместе души пережитки

кружащимся вихрем несло в небосвод.

Увидев, что в жизнь воплотилась затея

и в обществе с нею — уже не один,

ты в творческой жадности, как Прометея,

к простенку в углу приковал свой камин.

Когда ты приделал железные дверцы

и вьюшку для тяги пред топкой прожег,

в счет будущей неги ты пламенем сердца

каминное устье ссудил под залог.

И вот началось бушеванье растопки.

Посыпались искры, послышался гул,

как будто свой голос и опыт неробкий

ты ветру поведал и в уголь вдохнул.

Как обе Арагви на водоразделе

текут, не сливая воды двух цветов,

так жизнь твоя знаменовала в ущелье

границу людских поселений и льдов.

Шел дождь, словно сыпали на пол пшеницу,

от струй поднимался светящийся пар,

и, видя, что солнце за тучей садится,

спускался орел на одну из чинар.