Стихотворения и поэмы - [31]

Я подумал: «Сколь надо усилий,

чтоб построить подобную дверь!

Как здесь имя твое возносили,

славный мастер, забытый теперь!»

И тогда я представил, как в келье

ты цедил из кувшина вино,

как бродил с подмастерьем в ущелье,

объясняя, сколь чудно оно.

Как измерил ты скалы и горы,

вдохновенной мечтою томим,

как скалистые эти просторы

изукрасил твореньем своим.

Лоно скал укрепив колоннадой,

ты чертоги воздвиг в глубине

и четыреста глаз над громадой

прорубил в каменистой стене.

Может быть, и поныне, мечтая,

посещаешь ты каменный зал.

Сила духа твоя молодая

здесь столкнулась с твердынею скал.

Я смотрю: как строка Руставели,

блещет светлый вардзийский родник.

Чую сердцем, как в каменном теле

ты подобьем чертога возник.

Как вместилось столь дивное чудо

в древний круг ограниченных дней?

У кого появилась, откуда

мысль, проникшая в тело камней?

И томит мое сердце утрата —

позабытое имя твое.

Лишь Кура тебя знала когда-то,

но безмолвно теченье ее.

Не к лицу тебе, мастер, забвенье!

Сквозь ушедшие в вечность года

не тебя ли мое поколенье

призывает в столетье труда?

Именованный в книге поэта,

Руставели бессмертен теперь.

Но твердыня беспамятна эта,

и безмолвна вардзийская дверь.

Неужели тебя загубили,

благодетеля нашей земли,

колыбель топором изрубили,

руку, полную сил, отсекли?

Уничтожили дух Возрожденья,

тот, которым ты скалы сдвигал

и, достигнув вершины творенья,

обвенчался с величием скал?

То искусство, с каким напоследок

ты устроил вардзийский родник?

Встань из гроба, неведомый предок,

разорви покрывало на миг!

Не к лицу тебе, мастер, забвенье!

Сквозь ушедшие в вечность года

не тебя ли мое поколенье

призывает в столетье труда?

Ты — наш мастер, ты — наша отрада,

мы гордимся твоим мастерством,

и недаром твоя колоннада

нам твердит о величье твоем.

Мертвый камень мечтами своими

оживил ты в великой борьбе,

и коль ты потерял свое имя —

будет Вардзиа имя тебе!

1936

59. Озеро Цунда. Перевод Н. Заболоцкого

Такая здесь повсюду тишина,

что кажется, едва взлетит пушинка,

разбудит нам окрестности она

и зашумит вардзийская тропинка.

Так думал я, скитаясь меж холмов,

но озеро, прозрачнее лазури,

пронзив меня стрелою тростников,

запело вдруг, воркуя, как чонгури.

Клочком письма тоскующей Нестан

оно застряло в скалах отдаленных,

откуда птиц умчался караван,

где ни лесов, ни зарослей зеленых.

Лишь тростники, как тысяча ресниц,

колеблются над сонною водою.

Как грустно без деревьев и без птиц

качаться им, беседуя с горою!

Но стаи уток, шеи приподняв,

как барельефы древнего картвела,

сидят в воде, и стебли тонких трав

дрожат над ними, наклоняя тело.

Быть может, здесь и ты чинил тростник,

и на пере, как капельки, висели

то Веспер, то Меркурий, и на миг

красавец тигр мелькал среди ущелий.

Быть может, ты, рыдая возле скал,

здесь озеро оставил, вдохновенный,

когда слова для песен высекал,

Хертвисской башней встав перед вселенной.

И озеро теперь — лишь только твой

застывший вопль, раскрывшееся око

природы величавой и немой,

что возле Тмогви блещет одиноко.

И дремлют в нем высокие мечты,

твои былые мысли и страданья,

сокровища труда и красоты,

первоначальных дней воспоминанья.

Приветствуя случайный наш приход,

шумит тростник над берегом пустынным,

и ждет тебя, и медленно поет…

Иль это песнь о гении старинном?

И слов твоих мне слышится прибой,

как будто ты проходишь над водою

и, мысль народа чуя за собой,

как верный лук, сгибаешь стих рукою.

И учишь нас ты словом управлять,

чтоб наша песнь звенела, как чонгури.

Чтоб снизошла на воды благодать

и в скалах Тмогви не стонали бури.

И сладко нам, и стрелы тростников,

терзаемых в столетии угрюмом,

встречают солнце на заре веков,

осыпав нас передрассветным шумом.

1936

60. Мастера-переписчики «Вепхисткаосани». Перевод П. Антокольского

На ветхом списке «Вепхисткаосани»

цветная тушь и пурпур не померкли:

вот вся земля в полуденном сиянье,

вот опрокинут тополь в водном зеркале…

Как будто только что монашек истовый

воскликнул: «Кшш!» —

                                       и пташка заметалась.

Потом он долго книгу перелистывал,

но гостья в ней пернатая осталась.

Ее художник на листе привесил,

ей перышки вздувает ветерок.

А рядом — всё родное поднебесье

плывет, плывет, синея между строк.

Не сгинет пташка под охраной львиной

у башен руставелевских шаири.

Не сгинет семь столетий с половиной,

вскормленная родимой яркой ширью.

Зеленый мир по-прежнему теснится

пред витязем, сидящим у реки.

И тигры обступили ту страницу

и лапами касаются строки.

И вспомнил витязь о «Висрамиани»,

о повести,

                похожей на печаль его.

Лицо любимой видит он в тумане,

в воде и в чаще — розовое зарево.

А там второй в пустыне одичалой

со звездами родными говорит.

И только слово песни прозвучало,

небесный свод сочувствием горит.

Так переписчик и художник рядом,

усердствуют в товарищеском рвенье,

и дивным облекается нарядом

страница в миг ее возникновенья.

И в ней сквозят Иран и Византия

дымками благовоний, пестрой пряжей.

Синеет даль, синеют льды седые,

синеют пропасти родимых кряжей.

Художник — тоже витязь, полный

                                                        доблестным

восторгом и любовью беззаветной,

как бы в ночи разбужен ранним проблеском

иль пеньем петуха передрассветным.