Стихотворения и поэмы - [21]

Слышны в ночной тиши.

И, на лбы надвигая папахи,

Глотали пыль и крепкий, сладкий дух.

Руки рабочие порохом пахнут,

От крови почернел засаленный кожух.

Ты понурился. Знаю я: в памяти дышат

Твои дети, жена твоя… Пусть!

Полюби же, боец, полюби же ты

В барабане семь медных пуль!

Бойцу ли спать, на страже стоя,

Чтоб взяли голою рукой?

Чего ж он будет стоить,

Боец такой?

Вы мстители теперь за них —

Так бей врага в упор!

За детей растерзанных,

Замученных сестер!

Гулом славы овеянный, бейся,

Гордый званьем суровым своим,

Гордый званьем красногвардейца

И знаменем боевым!

И если вражий услышишь выстрел

Винтовку, и на коня!

Глянь вперед и навстречу быстро

Погоняй!

Сквозь смерть и засады

Коня пускай!

Считай заряды,

Ран не считай!

Не бросай в ту пору

Безвестный путь,

Сердце пришпорив,

Патроны — на грудь!

В жесткой сече

Умри — не стой!

При каждой встрече

Встречаем бой!

Кто стал — убейте!

Приказ суров.

Кромсают ветер

Сотни клинков.

И мы — все сгорели в огне б

За черный уголь, за черный хлеб;

За черные руки рабочие

Мы дважды сгорели в огне б!

1925

Перевод В. Державина

6. БОЕЦ 17-го ПАТРУЛЯ

1

Рваное знамя. Написано: «ЧОН».

В тумане густом опустевший перрон.

И хлопало знамя, металось впотьмах,

и рельсы звенели на путях.

Струился в жилище, где ЧОНа наряд,

махры, керосина желтый чад,

штыки и винтовки звенели чуть свет —

тут спал караульный пикет.

Весь день прослушал стоны пуль

из части ЧОН семнадцатый патруль.

Теперь приказ: «Вам всем в резерв»,

но так натянут каждый нерв,

ведь знал про смерть, а вот про сон

забыл патруль отряда ЧОН.

Легла на нары копоть снов,

пылает мозг усталый вновь,

а ночь притихла, да не стих

тяжелый вывих в сердце их,

как в лихорадке, что ни миг,

дрожал, желтел огня язык.

И спали все — не спал никто,

шинель набросив и пальто.

2

Во тьме пришли одиннадцать часов,

и телефонный ударил зов.

Начальник встал и к трубке приник —

и замер сердца трепет, сердца крик.

В безвестность ручей минут утекал,

начальник слушал и вот — сказал:

«Для нас приказ из штаба есть,

чтоб не пятнали ЧОНа честь,—

иного смысла не найдешь

в депеше этой всё ж…»

Начальник поднялся, голос притих:

«Приказ про вас, товарищ Седых…»

А тот вперед ступил, качнулся и застыл —

и мрак в глазах и ужас был,

и уста помертвели, ожидая беду,

и двинулись слова, и гибли на ходу:

«Давно уже, время летит,

исчез Седых, разбойник и бандит,

хоть известить о нем еще б могла

от домов помещичьих зола…

Не раз я с вами хлеб жевал,

мешали вместе кровь и пот…

Ужель за то карает трибунал,

что был Седых — разбойник тот?»

В ответ никто не подымал очей,

и только ночь свой продолжала рейс.

3

Касалась ночь чернозема лон.

Вновь перезвоном позвал телефон.

И в лете сорвались сердца стремглав,

и командир услышал, трубку сняв:

«Штаб сообщил: сюда на всех парах

летит бронепоездом коварный враг…»

И голоса медь — посреди тишины:

«Мы станцию эту оставить должны.

Ее защитить нет у нас сил.

Итак, отступаем мы дальше в тыл…»

Подернулись тишью колючей сердца.

И кровь — из сердец, и пот — с лица…

4

Час первый проходит, минуты летят.

Себя к отступленью готовит отряд.

Желтеющим гноем упруго набряк

под балкою черною лампы чиряк.

И в корчах предсмертных угас керосин,

и кверху взлетела лишь дымная синь.

Ночь брызнула в окна — чернее, чем шлак,

и в комнату темень сквозь окна вошла…

Удары дверей… Убегающий шаг…

И лишь метнулось эхо во мрак.

Темень к полу прибили гвоздями огней.

И патруль разглядел, когда стало видней,

что распахнуты двери, а далее — темь,

и нет в углу Седых совсем.

«Он предал нас. Он сейчас у них,

неисправимый бандит Седых…»

Ничего не сказал патруль.

В поле ветер грустную вел игру.

5

В поле ветер выл и блуждал,

волосами туч и лесов играл.

Меж губами туч — месяца зуб,

и земля остыла, как черный труп.

Меж губами туч — месяца клюв.

Кто там ночью прошел, вздохнув?..

На небосводе, там, где восход,

сочится тумана холодный пот.

А человек спешит, не стоит,

несет в руках динамит.

На перекрестье трех дорог

туман ложился, касался ног.

Ребра сухие у поля видны —

то три дороги на три стороны.

И первый путь — он манит взгляд,

ведь первый путь ведет назад.

А путь второй — как острый штык,

он лишь вперед вести привык.

Путь третий как темная вился коса,

терялся он в дебрях, в черных лесах.

Три дороги ведут в три стороны бег —

но путь другой избрал человек.

Туман шевелился, стелился мхом,

и с ветром шел человек вдвоем,

и ветер забился, застрял в проводах —

и обрубили рельсы шлях.

Если в туман гордорослый вплетает ветер крик,

что же тому удивляться,

                                что кто-то к рельсам приник?

Что ж не послушать: железо гудит —

поезд летит, поезд летит?

Если мгновенья летят, как дым,

как же не верить грустным, живым

песням, что провод над степью поет,

плачет навзрыд, несет — навзлет?

Летели в ночи, клокотали в ночи

минут ключи и дум ключи.

Ох, если б вырвать ветер смог

из сердца кровь и боль тревог!

Вдруг дрогнули рельсы в тумане ночном,

звук новый возник, словно дальний гром,

и он отдавался и шел по земле,

и рельсы вдали скрежетали во мгле.

Человек же прислушался, уразумев,

какой это рельсы выводят напев:

«Гремит паровоз, трясется шлях,

словно птах на железных полях».

Еще сильнее, четче еще

звук тронул клавиши шпал,

и словно гремящий могучий вал

ударил, стальной заиграл хорал…