Стихотворения и поэмы - [8]

Суровая матушка наклонила чепчик

И поднесла к губам его манную кашку.

За печкой очень удивились тараканы,

Почему такой шум в старой зале, —

Сегодня нет гостей, не шуршат юбки и кафтаны,

Напудренный мальчик не играет на рояли.

Восковая пастушка ушла на поклоненье,

А оловянный гусар по ней страстью томился:

Он не знал, что в гостиной, где синие тени,

В конфетной коробке кобольд родился.

1915

Нарушение гармонии

Ультрамариновое небо,

От бурь вспотевшая земля,

И развернулись желчью хлеба

Шахматною доской поля.

Кто, вышедший из темной дали,

Впитавший мощь подземных сил,

В простор земли печатью стали

Прямоугольники вонзил.

Кто, в даль впиваясь мутным взором,

Нажатьем медленной руки

Геодезическим прибором

Рвет молча землю на куски.

О Землемер, во сне усталом

Ты видишь тот далекий скат,

Где треугольник острым жалом

Впился в очерченный квадрат.

И циркуль круг чертит размерно,

И линия проведена,

Но всё ж поет, клонясь неверно,

Отвеса медного струна:

О том, что площади покать1

Под землемерною трубой,

Что изумрудные квадраты

Кривой рассечены межой;

Что, пыльной мглою опьяненный,

Заняв квадратом ближний скат,

Углом в окружность заключенный,

Шуршит ветвями старый сад;

Что только памятник, бессилен,

Застыл над кровью поздних роз,

Что в медь надтреснутых извилин

Впился зеленый купорос.

1915

Гимн Маяковскому

Озверевший зубр в блестящем цилиндре —

Ты медленно поводишь остеклевшими

глазами

На трубы, ловящие, как руки, облака,

На грязную мостовую, залитую нечистотами.

Вселенский спортсмен в оранжевом костюме,

Ты ударил землю кованым каблуком,

И она взлетела в огневые пространства

И несется быстрее, быстрее, быстрей…

Божественный сибарит с бронзовым телом,

Следящий, как в изумрудной чаше Земли,

Подвешенной над кострами веков,

Вздуваются и лопаются народы.

О Полководец Городов, бешено лаюшпх

на Солнце,

Когда ты гордо проходишь по улице,

Дома вытягиваются во фронт,

Поворачивая крыши направо.

Я, изнеженный на пуховиках столетий,

Протягиваю тебе свою выхоленную руку,

И ты пожимаешь ее уверенной ладонью,

Так что на белой коже остаются синие следы.

Я, ненавидящий Современность,

Ищущий забвения в математике и истории,

Ясно вижу своими всё же вдохновенными

глазами,

Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы.

И, почтительно сторонясь, я говорю:

«Привет тебе, Маяковский!»

1915

Дерибасовская ночью (весна)

На грязном небе выбиты лучами

Зеленые буквы: «Шоколад и какао»,

И автомобили, как коты с придавленными

хвостами,

Неистово визжат: «Ах, мяу! мяу!»

Черные деревья растрепанными метлами

Вымели с неба нарумяненные звезды,

И красно-рыжие трамваи, погромыхивая

мордами,

По черепам булыжников ползут на роздых.

Гранитные дельфины — разжиревшие

мопсы —

У грязного фонтана захотели пить,

И памятник Пушкина, всунувши в рот

папиросу,

Просит у фонаря: «Позвольте закурить!»

Дегенеративные тучи проносятся низко,

От женских губ несет копеечными сигарами,

И месяц повис, как оранжевая сосиска,

Над мостовой, расчесавшей пробор

тротуарами.

Семиэтажный дом с вывесками в охапке,

Курит уголь, как денди сигару,

И красноносый фонарь в гимназической

шапке

Подмигивает вывеске — он сегодня в ударе.

На черных озерах маслянистого асфальта

Рыжие звезды служат ночи мессу…

Радуйтесь, сутенеры, трубы дома

подымайте! —

И у Дерибасовской есть поэтесса!

1915

О любителе соловьев

Я в него влюблена,

А он любит каких-то соловьев…

Он не знает, что не моя вина,

То, что я в него влюблена

Без щелканья, без свиста и даже без слов.

Ему трудно понять,

Как его может полюбить человек:

До сих пор его любили только соловьи.

Милый! Дай мне тебя обнять,

Увидеть стрелы опущенных век,

Рассказать о муках любви.

Я знаю, он меня спросит: «А где твой хвост?

Где твой клюв? Где у тебя прицеплены

крылья?»

— «Мой милый! Я не соловей, не славка,

не дрозд…

Полюби меня — ДЕВУШКУ,

ПТИЦЕПОДОБНЫЙ

и

хилый… Мой милый!»

1915

Враг

Сжимает разбитую ногу

Гвоздями подбитый сапог,

Он молится грустному богу:

Молитвы услышит ли бог?

Промечут холодные зори

В поля золотые огни…

Шумят на багряном просторе

Зеленые вязы одни.

Лишь ветер, сорвавшийся с кручи,

Взвихрит серебристую пыль,

Да пляшет татарник колючий,

Да никнет безмолвно ковыль.

А ночью покроет дороги

Пропитанный слизью туман,

Протопчут усталые ноги,

Тревогу пробьет барабан.

Идет, под котомкой сгибаясь,

В дыму погибающих сел,

Беззвучно кричит, задыхаясь,

На знамени черный орел.

Протопчет, как дикая пляска,

Коней ошалелый галоп…

Опускается медная каска

На влажный запыленный лоб.

Поблекли засохшие губы,

Ружье задрожало в руке;

Запели дозорные трубы

В деревне на ближней реке…

Сейчас над сырыми полями

Свой веер раскроет восток…

Стучит тяжело сапогами

И взводит упругий курок.

Сентябрь 1914

Креолка

Когда наскучат ей лукавые новеллы

И надоест лежать в плетеных гамаках,

Она приходит в порт смотреть, как

каравеллы

Плывут из смутных стран на зыбких парусах.

Шуршит широкий плащ из золотистой ткани;

Едва хрустит песок под красным каблучком,

И маленький индус в лазоревом тюрбане

Несет тяжелый шлейф, расшитый серебром.

Она одна идет к заброшенному молу,

Где плещут паруса алжирских бригантин,

Когда в закатный час танцуют фарандолу,

И флейта дребезжит, и стонет тамбурин.

От палуб кораблей так смутно тянет дегтем,

Так тихо шелестят расшитые шелка.

Но ей смешней всего слегка коснуться локтем