Стихотворения и поэмы - [7]

Печальные дети, что знали мы,

Когда у больших столов

Врачи, постучав по впалой груди,

«Годен!» — кричали нам… —

вспоминает Багрицкий о своих сверстниках, поставленных под ружье, после убийства в Сараеве эрцгерцога Франца-Фердинанда и начала первой мировой войны. От поэмы к поэме движется, вырастая из сложной метафоры в конкретные картины жизни, образ умирающего старого мира с его насилием и братоубийственными несправедливыми войнами. На обломках старого вырастает и утверждается новая система гуманистических ценностей:

Осыпался, отболев,

Скарлатинозною шелухой

Мир, окружавший нас.

В романтический образ бессмертной юности воплощается Валентина, оттолкнувшая слабеющей детской рукой вековой мир священной собственности. Происходит скарлатинозное шелушение мира — процесс, сопутствующий выздоровлению. Романтический мотив юности, молодости поколения проходит через всю поэзию зрелого Багрицкого, вырастая в символический образ бессмертия революции молодости планеты. И этот устойчивый образ стал одним из определяющих в поэтической системе советской романтической поэзии. У Маяковского — это «весна человечества», «страна-подросток», «молодость мира», у Владимира Литовского — «вечная юность», «юность планеты», «молодость неслыханного мира», у Михаила Светлова — бессмертная «боевая юность». «Молодость», всходящая из костей и крови безымянных солдат революции, постепенно и жизнестойко произрастает из самых глубин поэзии Багрицкого.

Не дождались гроба мы,

Кончили поход…

На казенной обуви

Ромашка цветет… —

рассказывалось о гибели в грядущей войне двух поэтов — солдат одной армии революции. Бескомпромиссная, самоотверженная юность уже не покидает поэта, ведет его за собой на самые трудные рубежи.

Нас водила молодость

В сабельный поход,

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед… —

с новой силой воскресает в поэме «Смерть пионерки» романтика «боев и походов». «Песней» назвал Багрицкий этот взволнованный лирический монолог, поднявшийся из самого сердца поэта, прозвучавший от имени поколения, совершившего революцию, от имени всех, кто за нее отдал жизнь:

Чтоб земля суровая

Кровью истекла,

Чтобы юность новая

Из костей взошла.

Через увлечение свободолюбивой, революционно-романтической поэзией Эдуарда Багрицкого проходит каждое новое поколение. Лучшее из написанного им — наша советская классика. Багрицкий умер 16 февраля 1934 года в самом начале нового творческого взлета. Он был до конца и самозабвенно предан поэзии, а подлинная поэзия, по его глубокому убеждению, не только творит мир прекрасного, но и преобразует действительность, перестраивает жизнь.

Автор статьи: Светлана Коваленко

Стихотворения

Суворов

В серой треуголке, юркий и маленький,

В синей шинели с продранными локтями, —

Он надевал зимой теплые валенки

И укутывал горло шарфами и платками.

В те времена по дорогам скрипели еще

дилижансы,

И кучера сидели на козлах в камзолах и

фетровых шляпах;

По вечерам, в гостиницах, веселые девушки

пели романсы,

И в низких залах струился мятный запах.

Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,

На грязных окнах подымались зеленые

шторы,

В темных залах смолкали нежные дуэты,

И раздавался шепот: «Едет Суворов!»

На узких лестницах шуршали тонкие юбки,

Растворялись ворота услужливыми

казачками,

Краснолицые путники почтительно прятали

трубки,

Обжигая руки горячими угольками.

По вечерам он сидел у погаснувшего камина,

На котором стояли саксонские часы и

уродцы из фарфора,

Читал французский роман, открыв его

с середины,

«О мученьях бедной Жульетты, полюбившей

знатного сеньора».

Утром, когда пастушьи рожки поют напевней

И толстая служанка стучит по коридору

башмаками,

Он собирался в свои холодные деревни,

Натягивая сапоги со сбитыми каблуками.

В сморщенных ушах желтели грязные ватки;

Старчески кряхтя, он сходил во двор,

держась за перила;

Кучер в синем кафтане стегал рыжую

лошадку,

И мчались гостиница, роща, так, что

в глазах рябило.

Когда же перед ним выплывали из тумана

Маленькие домики и церковь с облупленной

крышей,

Он дергал высокого кучера за полу кафтана

И кричал ему старческим голосом:

«Поезжай потише!»

Но иногда по первому выпавшему снегу,

Стоя в пролетке и держась за плечо

возницы,

К нему в деревню приезжал фельдъегерь

И привозил письмо от матушки-императрицы.

«Государь мой, — читал он, — Александр

Васильич!

Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой

тревожить,

Вы, как древний Цинциннат, в деревню

свою удалились,

Чтоб мудрым трудом и науками свои

владения множить…»

Он долго смотрел на надушенную бумагу —

Казалось, слова на тонкую нитку нижет;

Затем подходил к шкафу, вынимал ордена

и шпагу

И становился Суворовым учебников и книжек.

1915

О Кобольде

Фарфоровые коровы недаром мычали,

Шерстяной попугай недаром о клетку бился, —

В темном уголке, в старинной заброшенной зале

В конфетной коробке кобольд родился.

Прилетели эльфы к матери кобольда,

Зашуршали перепонками прозрачных крыл и и;

Два бумажных раскрашенных герольда,

Надувши щеки, в трубы трубили.

Длинноносый маг в колпаке зеленом

К яслям на картонном гусе приехал;

Восковая пастушка посмотрела изумленно

И чуть не растаяла от тихого смеха.

Кобольд был сделан из гуттаперчи,

Вместо короны ему приклеили золотую бумажку,