Стихотворения. Четыре десятилетия - [31]

И разлетелась на куски,

Рыдал державинский басок

И проходил наискосок

Шрам через пушкинский висок

И вниз, вдоль тютчевской щеки.

Я понял, что произошло:

За весь обман её и зло,

За слёзы, капавшие в суп,

За всё, что мучило и жгло…

Но был же заячий тулуп,

Тулупчик, тайное тепло!

Но то была моя страна,

То был мой дом, то был мой сон,

Возлюбленная тишина,

Глагол времён, металла звон,

Святая ночь и небосклон,

И ты, в Элизиум вагон

Летящий в злые времена,

И в огороде бузина,

И дядька в Киеве, и он!

* * *

Как нравился Хемингуэй

На фоне ленинских идей, –

Другая жизнь и берег дальний…

И спились несколько друзей

Из подражанья, что похвальней,

Чем спиться грубо, без затей.

Высокорослые (кто мал,

Тот, видимо, не подражал

Хемингуэю, – только Кафке)

С утра – в любой полуподвал,

По полстакана – для затравки –

И день дымился и сверкал!

Зато в их прозе дорогой

Был юмор, кто-нибудь другой

Напишет лучше, но скучнее.

Не соблазниться нам тоской!

О, праздник, что всегда с тобой,

Хемингуэя – Холидея…

Зато когда на свете том

Сойдётесь как-нибудь потом,

Когда все, все умрём, умрёте,

Да не останусь за бортом,

Меня, непьющего, возьмёте

В свой круг, в свой рай, в свой гастроном!

* * *

Эти травинки, которые в дом

Мы на подошвах приносим из сада,

В зеленоватом, потом золотом

Блеске их – радость для нашего взгляда.

Вымести их удаётся с трудом.

Сад наш запущен, другого – не надо!

Раньше косили, куда-то коса

Делась, быть может, забрали соседи?

Что ж, если есть на земле чудеса,

К ним приплюсуем соломинки эти.

Рай, – нам хватает его за глаза,

Кротким, попавшим в силки его, сети.

* * *

Я рай представляю себе, как подъезд к Судаку,

Когда виноградник сползает с горы на боку

И воткнуты сотни подпорок, куда ни взгляни,

Татарское кладбище напоминают они.

Лоза виноградная кажется каменной, так

Тверда, перекручена, кое-где сжата в кулак,

Распята и, крылья полураспахнув, как орёл,

Вином обернувшись, взлетает с размаха на стол.

Не жалуйся, о, не мрачней, ни о чём не грусти!

Претензии жизнь принимает от двух до пяти,

Когда, разморённая послеобеденным сном,

Она вам внимает, мерцая морским ободком.

* * *

Пить вино в таком порядке:

Рислинг кисленький и гладкий,

Херес чуть шероховат,

И портвейн, как столик, шаткий,

И мускат как бы покат.

«Чёрный доктор» за мускатом

Кажется продолговатым,

И коньяк не пропустить

С лошадиным ароматом.

А шампанским всё запить.

Ну, какой я дегустатор!

Жизнь прекрасна, так и быть.

* * *

 Памяти И. Бродского

Я смотрел на поэта и думал: счастье,

Что он пишет стихи, а не правит Римом.

Потому что и то и другое властью

Называется. И под его нажимом

Мы б и года не прожили – всех бы в строфы

Заключил он железные, с анжамбманом

Жизни в сторону славы и катастрофы,

И, тиранам грозя, он и был тираном,

А уж мне б головы не сносить подавно

За лирический дар и любовь к предметам,

Безразличным успехам его державным

И согретым решительно-мягким светом.

А в стихах его власть, с ястребиным криком

И презреньем к двуногим, ревнуя к звёздам,

Забиралась мне в сердце счастливым мигом,

Недоступным Калигулам или Грозным,

Ослепляла меня, поднимая выше

Облаков, до которых и сам охотник,

Я просил его все-таки: тише! тише!

Мою комнату, кресло и подлокотник

Отдавай, – и любил меня, и тиранил:

Мне-то нравятся ласточки с голубою

Тканью в ножницах, быстро стригущих дальний

Край небес. Целовал меня: Бог с тобою!

* * *

Всё знанье о стихах – в руках пяти-шести,

Быть может, десяти людей на этом свете:

В ладонях берегут, несут его в горсти.

Вот мафия, и я в подпольном комитете

Как будто состою, а кто бы знал без нас,

Что Батюшков, уйдя под воду, вроде Байи,

Жемчужиной блестит, мерцает, как алмаз,

Живей, чем все льстецы, певцы и краснобаи.

И памятник, глядишь, поставят гордецу,

Ушедшему в себя угрюмцу и страдальцу,

Не зная ни строки, как с бабочки, пыльцу

Стереть с него грозя: прижаты палец к пальцу –

И пёстрое крыло, зажатое меж них,

Трепещет, обнажив бесцветные прожилки,

Тверди, но про себя, его лазурный стих,

Не отмыкай ларцы, не раскрывай копилки.

* * *

Фету кто бы сказал, что он всем навязал

Это счастье, которое нам не по силам?

Фету кто бы сказал, что цветок его ал

Вызывающе, к прядкам приколотый милым?

Фету кто бы шепнул, что он всех обманул,

А завзятых певцов, так сказать, переплюнул?

Посмотреть бы на письменный стол его, стул,

Прикоснуться бы пальцем к умолкнувшим струнам!

И когда на ветру молодые кусты

Оживут, заслоняя тенями тропинку,

Кто б пылинку смахнул у него с бороды,

С рукава его преданно сдунул соринку?

* * *

Стихи – архаика. И скоро их не будет.

Смешно настаивать на том, что Архилох

Ещё нас по утру, как птичий хохот, будит,

Ещё цепляется, как зверь-чертополох.

Прощай, речь мерная! Тебе на смену проза

Пришла, и Музы-то у опоздавшей нет,

И жар лирический трактуется как поза

На фоне пристальных журналов и газет.

Я пил с прозаиком. Пока мы с ним сидели,

Он мне рассказывал. Сюжет – особый склад

Мировоззрения, а стих живёт без цели,

Летит, как ласточка, свободно, наугад.

И третье, видимо, нельзя тысячелетье

Представить с ямбами, зачем они ему?

Всё так. И мало ли, о чём могу жалеть я?

Жалей, не жалуйся, гори, сходя во тьму.