Стихотворения. Четыре десятилетия - [30]

Длинноногого бега от бед.

* * *

Там, где весна, весна, всегда весна, где склон

Покат, и ласков куст, и чёрных нет наветов,

Какую премию мне Аполлон

Присудит, вымышленный бог поэтов!

А ствол у тополя густой листвой оброс,

Весь, снизу доверху, – клубится, львиногривый.

За то, что ракурс свой я в этот мир принёс

И не похожие ни на кого мотивы.

За то, что в век идей, гулявших по земле,

Как хищники во мраке,

Я скатерть белую прославил на столе

С узором призрачным, как водяные знаки.

Поэт для критиков что мальчик для битья.

Но не плясал под их я дудку.

За то, что этих строк в душе стесняюсь я,

И откажусь от них, и превращу их в шутку.

За то, что музыку, как воду в решето,

Я набирал для тех, кто так же на отшибе

Жил, за уступчивость и так, за низачто,

За je vous aime, ich liebe.

* * *

 О. Чухонцеву

Мне приснилось, что все мы сидим за столом,

В полублеск облачась, в полумрак,

И накрыт он в саду, и бутыли с вином,

И цветы, и прохлада в обнимку с теплом,

И читает стихи Пастернак.

С выраженьем, по-детски, старательней, чем

Это принято, чуть захмелев,

И смеёмся, и так это нравится всем,

Только Лермонтов: «Чур, – говорит, – без поэм!

Без поэм и вступления в Леф!»

А туда, где сидит Председатель, взглянуть…

Но, свалившись на стол с лепестка,

Жук пускается в долгий по скатерти путь…

Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь,

Кто-то бедного ловит жука.

И так хочется мне посмотреть хоть разок

На того, кто… Но тень всякий раз

Заслоняет его или чей-то висок,

И последняя ласточка наискосок

Пронеслась, чуть не врезавшись в нас.

* * *

Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл

На даче, белое, и палочки подставил,

Чтоб не захлопнулось, и воздух заходил,

Как Пётр, наверное, по комнате и Павел

В своём на радости настоянном краю

И сладкой вечности, вздымая занавеску,

Как бы запахнуты в неё, как бы свою

Припомнив молодость и получив повестку.

Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл

И, что вы думаете, лёг лицом в подушку!

Такое смутное томленье, – нету сил

Перенести его, и сну попал в ловушку,

Дождём расставленную, и дневным теплом,

И слабым шелестом, и пасмурным дыханьем,

И спал, и счастлив был, как бы в саду ином,

С невнятным, вкрадчивым и неземным названьем.

ВЕНЕЦИЯ

Знаешь, лучшая в мире дорога –

Это, может быть, скользкая та,

Что к чертогу ведет от чертога,

Под которыми плещет вода

И торчат деревянные сваи,

И на привязи, чёрные, в ряд

Катафалкоподобные стаи

Так нарядно и праздно стоят.

Мы по ней, златокудрой, проплыли

Мимо скалоподобных руин,

В мавританском построенных стиле,

Но с подсказкою Альп, Апеннин,

И казалось, что эти ступени,

Бархатистый зелёный подбой

Наш мурановский сумрачный гений

Афродитой назвал гробовой.

Разрушайся! Тони! Увяданье –

Это правда. В веках холодей!

Этот путь тем и дорог, что зданья

Повторяют страданья людей,

А иначе бы разве пылали

Ипомеи с геранями так

В каждой нише и в каждом портале,

На балконах, приветствуя мрак?

И последнее. (Я сокращаю

Восхищенье.) Проплывшим вдвоём

Этот путь, как прошедшим по краю

Жизни, жизнь предстаёт не огнём,

Залетевшим во тьму, но водою,

Ослеплённой огнями, обид

Нет, – волненьем, счастливой бедою.

Всё течёт. И при этом горит.

* * *

 …тише воды, ниже травы…

 А. Блок

Когда б я родился в Германии в том же году,

Когда я родился, в любой европейской стране:

Во Франции, в Австрии, в Польше, – давно бы в аду

Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне.

Но мне повезло – я родился в России, такой,

Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,

Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,

Кромешной – и выжить был всё-таки шанс у меня.

И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть,

Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед.

Плачь, сердце! Счастливый такой почему б не вернуть

С гербом и печатью районного загса билет

На вход в этот ужас? Но сказано: ниже травы

И тише воды. Средь безумного вихря планет!

И смотрит бесслёзно, ответа не зная, увы,

Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт.

* * *

Всё нам Байрон, Гёте, мы, как дети,

Знать хотим, что думал Теккерей.

Плачет Бог, читая на том свете

Жизнь незамечательных людей.

У него в небесном кабинете

Пахнет мятой с сиверских полей.

Он встаёт, подавлен и взволнован,

Отложив очки, из-за стола.

Лесосклад он видит, груду брёвен

И осколки битого стекла.

К дяде Пете взгляд его прикован

Средь добра вселенского и зла.

Он читает в сердце дяди Пети,

С удивленьем смотрит на него.

Стружки с пылью поднимает ветер.

Шепчет дядя: этого… того…

Сколько бед на горьком этом свете!

Загляденье, радость, волшебство!

САХАРНИЦА

 Памяти Л. Я. Гинзбург

Как вещь живёт без вас, скучает ли? Нисколько!

Среди иных людей, во времени ином,

Я видел, что она, как пушкинская Ольга,

Умершим не верна, родной забыла дом.

Иначе было б жаль её невыносимо.

На ножках четырёх подогнутых, с брюшком

Серебряным, – но нет, она и здесь ценима,

Не хочет ничего, не помнит ни о ком.

И украшает стол, и если разговоры

Не те, что были там, – попроще, победней, –

Всё так же вензеля сверкают и узоры,

И как бы ангелок припаян сбоку к ней.

Я всё-таки её взял в руки на мгновенье,

Тяжёлую, как сон. Вернул – и взгляд отвёл.

А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?

Заплакала? Песок просыпала на стол?

* * *

 М. Петрову

Когда страна из наших рук

Большая выскользнула вдруг