Стихотворения - [17]

Кавантсари. Пансион

Пять минут

«Господин» сидел в гостиной

И едва-едва

В круговой беседе чинной

Плел какие-то слова.

Вдруг безумный бес протеста

В ухо проскользнул:

«Слушай, евнух фраз и жеста,

Слушай, бедный вечный мул!

Пять минут (возьми их с бою!)

За десятки лет

Будь при всех самим собою

От пробора до штиблет».

В сердце ад. Трепещет тело.

«Господин» поник…

Вдруг рукой оледенелой

Сбросил узкий воротник!

Положил на кресло ногу,

Плечи почесал

И внимательно и строго

Посмотрел на стихший зал.

Увидал с тоской суровой

Рыхлую жену,

Обозвал ее коровой

И, как ключ, пошел ко дну…

Близорукого соседа

Щелкнул пальцем в лоб

И прервал его беседу

Гневным словом: «Остолоп!»

Бухнул в чай с полчашки рома,

Пососал усы,

Фыркнул в нос хозяйке дома

И, вздохнув, достал часы.

«Только десять! Ну и скука…»

Потянул альбом

И запел, зевнув как щука:

«Тили-тили-тили-бом!»

Зал очнулся: шепот, крики,

Обмороки дам,

«Сумасшедший! Пьяный! Дикий!»

– «Осторожней, – в морду дам».

Но прислуга «господину»

Завязала рот

И снесла, измяв как глину,

На пролетку у ворот…

Двадцать лет провел несчастный

Дома, как барбос,

И в предсмертный час напрасно

Задавал себе вопрос:

«Пять минут я был нормальным

За десятки лет —

О, за что же так скандально

Поступил со мною свет?!»

<1910>

Колумбово яйцо [160]

Дворник, охапку поленьев обрушивши с грохотом на́ пол,

Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу.

Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,

Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил.

«Этот чужой человек с неизвестной фамильей и жизнью

Мне не отец и не сын – что ж он принес мне дрова?

Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре не подумал

И не принес ему дров в дворницкий затхлый вертеп».

Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,

Смутно искал он в душе старых напетых цитат:

«Дворник, мол, создан для дров, а жилец есть объект для услуги.

Взять его в комнату жить? Дать ему галстук и «Речь»?»

Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя,

Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет,

Тронул ногою дрова, благодарность с достоинством принял

И в мышеловку кусок свежего сала вложил.

<1911>

Человек в бумажном воротничке

Занимается письмоводством.

Отметка в паспорте

Позвольте представиться: Васин.

Несложен и ясен, как дрозд.

В России подобных орясин[161] —

Как в небе полуночном звезд.

С лица я не очень приятен:

Нос толстый, усы – как порей,

Большое количество пятен

И также немало угрей…

Но если постричься, побриться

И спрыснуться майским амбре —

Любая не прочь бы влюбиться

И вместе пойти в кабаре.

К политике я равнодушен.

Кадеты[162], эсдеки[163] – к чему-с?

Бухгалтеру буду послушен

И к Пасхе прибавки добьюсь.

На службе у нас лотереи…

Люблю, но, увы, не везет:

Раз выиграл баночку клею,

В другой – перебитый фагот.

Слежу иногда за культурой:

Бальмонт, например, и Дюма[164],

Андреев[165]… с такой шевелюрой —

Мужчины большого ума!..

Видали меня на Литейном[166]?

Пейзаж! Перед каждым стеклом

Торчу по часам ротозейно:

Манишечки, пряничный лом…

Тут мятный, там вяземский пряник,

Здесь выпуски «Ужас таверн»,

Там дивный фраже[167] – подстаканник

С русалкою в стиле модерн.

Зайдешь и возьмешь полендвицы[168]

И кетовой (четверть) икры,

Привяжешься к толстой девице,

Проводишь, предложишь дары.

Чаек. Заведешь на гитаре

Чарующий вальс «На волнах»[169]

И глазом скользишь по Тамаре…

Невредно-с! Удастся иль швах?

Частенько уходишь без толку:

С идеями или глупа.

На Невском бобры, треуголки,

Чиновники, шубы… Толпа!

Нырнешь и потонешь бесследно.

Ах, черт, сослуживец… «Балда!»

– «Гуляешь?» – «Гуляю» – «Не вредно!»

– «Со мною?» – «С тобою». – «Айда!»

<1911>

Стилисты

На последние полушки

Покупая безделушки,

Чтоб свалить их в Петербурге

В ящик старого стола, —

У поддельных ваз этрусских[170]

Я нашел двух бравых русских,

Зычно спорящих друг с другом,

Тыча в бронзу пятерней:

«Эти вазы, милый Филя,

Ионического стиля[171]!»

– «Брось, Петруша! Стиль дорийский

Слишком явно в них сквозит…»

Я взглянул: лицо у Фили

Было пробкового стиля,

А из галстука Петруши

Бил в глаза армейский стиль.

Лето 1910

Флоренция

Северные сумерки

В небе полоски дешевых чернил

Со сняты́м молоком вперемежку,

Пес завалился в пустую тележку

И спит. Дай, Господи, сил!

Черви на темных березах висят

И колышут устало хвостами.

Мошки и тени дрожат над кустами.

Как живописен вечерний мой сад!

Серым верблюдом стала изба.

Стекла – как очи тифозного сфинкса.

С видом с Марса упавшего принца

Пот неприятия злобно стираю со лба…

Кто-то порывисто дышит в сарайную щель,

Больная корова, а может быть, леший?

Лужи блестят, как старцев-покойников плеши.

Апрель? Неужели же это апрель?!

Вкруг огорода пьяный, беззубый забор.

Там, где закат, узкая ниточка жёлчи.

Страх всё растет, гигантский, дикий и волчий…

В темной душе запутанный темный узор.

Умерли люди, скворцы и скоты.

Воскреснут ли утром для криков и жвачки?

Хочется стать у крыльца на карачки

И завыть в глухонемые кусты…

Разбудишь деревню, молчи! Прибегут

С соломою в патлах из изб печенеги,

Спросонья воткнут в тебя вилы с разбега

И триста раз повернут…

Черным верблюдом стала изба.

А в комнате пусто, а в комнате гулко.

Но лампа разбудит все закоулки,

И легче станет борьба.

Газетной бумагой закрою пропасть окна.

Не буду смотреть на грязь небосвода!

Извините меня, дорогая природа, —