Стихотворения - [3]

повторял инструкции ФАА.

Женщины в сари

и кимоно, словно искупительную кару,

тащили за собой

детей, сжимавших западных

плюшевых мишек,

а в фудкорте скрипели ножки стульев,

пока призраки за грошовую плату

кругами втирали ночь

в неподвижный пол.

Полутени

И у теней свои сезоны есть.

Легкий узор, который почки кленов

отбрасывают на унылую лужайку,

имеет только отдаленное родство

с высокой и тенистой летней массой

с континуумом, на туннель похожим -

цвет черный, вымыт из зеленого,

глубоких луж,

над ними шаром вьется мошкара,

легка, как астролябия.

Истончена тень осени, она

наследственный Восток,

изношенный до розового красный,

изношенный до нити ворс.

Кажутся синими все тени на снегу.

Вот лыжник

ликует на вершине, видит он, как полюса

растягиваются к долине: так

каждой травинки стебель

проецирует другой

напротив солнца, и в болотах

сеть эта бесконечна,

как бесконечно мало

крылатое затмение, которое орел в полете

проносит над пустынною равниной.

А тени на воде! -

вот буковая ветвь, склонившаяся

над озерной рябью,

где золотом сверкают крупинки ила,

вот док стальной, и за него подвешена

подлодка, она колышется,

и трап ее от воздуха густеет.

И самые красивые, ведь их совсем не ждешь,

на сером серые полоски,

которые жемчужно-белое зимнее солнце,

низко висящее за голым лесом,

растягивает через дорогу от ствола к стволу,

как будто лестницу, что не ведет наверх.

Снова на родине

Что вы можете сказать о Пенсильвании

в сравнении с Новой Англией кроме того,

что там чуть менее холодно

и чуть менее скалисто,

или скорее кроме того,

что скалы там другие?

Более красные, и песчаные,

и нагроможденные тут и там,

трудно сказать, похожи ли они

на ледниковую морену или

на разрушенную беседку над родником,

так быстро человеческое участие

вновь вторгается в природу.

Осенью деревья желтеют -

крепкий клен, гикори и дуб

уступают дорогу тюльпановому дереву,

черному ореху

и цикадам. Леса разрослись

лозой дикого винограда и хмеля,

раскинувшего невысокую сеть

своих беспокойных коготков.

В теплом ноябре

полная перегноя лесная почва

пахнет, как гниющее животное.

Коротко говоря, рыхлая благодать: небо,

мягкое от дымки и бумажно-серое,

даже когда светит солнце, и дождь

мягко падает на плечи фермеров,

пока дети продолжают играть,

их волосатые головы

сияют каплями дождя, как паутина.

Повсеместная размытость

смягчает унылые города,

люди в которых разговаривают

удлиненными гласными.

Здесь есть секрет, какая-то рискованная шутка,

которую подразумевают глаза,

пальцы, животы -

утешительный жир, который взяли прямо

со скотобойни и подвесили для того,

чтоб гаички клевали его под защитой хвои,

где шелуха от семян подсолнуха

и символы пацифик из птичьих лап истоптали

снег, едва скрывающий стальную зелень травы.

Я знал тот секрет когда-то, но забыл.

Рискованный секрет – он встает передо мной,

словно пристальный взгляд собаки, любящий,

но смущенный. Когда холодная

и черная зима сидит

на гранитных холмах Бостона, в Филли,

барахтаясь меж двух загрязненных рек,

тень тепла прижимается к стене

и на цементе запечатлевает свой поцелуй.

Бывший баскетболист

Перл Авеню проходит мимо средней школы,

Потом сворачивает по путям трамвайным

И, не успев пройти пары кварталов,

Вдруг обрывается

на Колонел МакКомски Плаза.

Гараж у Берта на углу, глядит на запад.

Там ты

Почти всегда отыщешь Флика Вебба,

он помощник Берта.

Флик гордо возвышается среди

насосов бестолковых -

По пять их с каждой стороны,

они так старомодны,

Свободно до земли свисают

их колена из резины.

У одного – две буквы S как будто ноздри,

А буквы Е и О – глаза. Другой же,

коренастый,

И вовсе обезглавлен, он похож скорее

на насос мячей футбольных.

Когда-то Флик играл за школьную

команду Визардс.

Он был хорошим игроком: был даже лучшим.

И триста девяносто он очков

в сорок шестом наколотил в корзину -

Рекорд по округу и до сих пор.

Любил мяч Флика.

Я видел сам, как за одну игру

все тридцать девять или даже сорок

Очков он набирал. Как птицы дикие

у Флика были руки.

Он не учился никогда, он продавец бензина,

Меняет шины, масло проверяет,

Лишь иногда для шутки камеры приспустит,

Но все равно мы все даем ему на чай.

Он руки сложит так красиво, беспокойно

На ключ колесных гаек. А ключу

до этого нет никакого дела.

В закусочной “У Мэй” торчит после работы.

Согнувшись серою дугой, в пинбол играет,

Он курит тонкие сигары и лимон

фосфатами порою удобряет.

Флик редко разговаривает с Мэй,

кивает только

Мимо ее лица, как будто

рукоплещущим трибунам

Конфет “Нибс”, карамели

“Джуджу Бидс” и вафлей “Неккос”.

Прощаясь с очень маленькими детьми

Но в следующий раз они

не будут прежними. Их речь,

такую милую, нестройную чуть-чуть,

уже исправят.

И более скептичным станет взгляд,

теперь он подключен надежно к гулу жизни

из телевизора и разговоров уличных,

и алфавита,

культура загрязнит прозрачную

лазурь их глаз.

И это, наконец, понять заставит, как

важны все надоедливые тетки и соседи

(с их запахами сигарет и пота летом

и лицами как небо сквозь листву),

кто знал тебя с нуля, от самого начала,

и ворковал бессмыслицу свою,

когда ты не умел еще скучать,

когда не знал имен, и даже своего,

не знал, как щедрый мир все встречи

превращает в расставанья.

В дороге

Эта покорная рысца по коридорам аэропорта,

вгрызаясь в сэндвич Данкин Донатс на ходу,