Стихотворения, 1929-1930 - [24]

тысяча двести.

Чего один не сделает —

сделаем вместе.

Можем

   железо

ножницами резать,

краном висящим

тяжести тащим;

молот паровой

гнет и рельсы травой.

Олово плавим,

машинами правим.

Работа всякого

нужна одинаково.

Я гайки делаю,

      а ты

для гайки

    делаешь винты.

И идет

   работа всех

прямо в сборочный цех.

Болты,

   лезьте

в дыры ровные,

части

  вместе

сбей

 огромные.

Там —

   дым,

здесь —

      гром.

Гро —

 мим

весь

 дом.

И вот

     вылазит паровоз,

чтоб вас

      и нас

      и нес

          и вез.

На заводе хорошо,

а в трамвае —

      лучше,

я б кондуктором пошел,

пусть меня научат.

Кондукторам

      езда везде.

С большою сумкой кожаной

ему всегда,

    ему весь день

в трамваях ездить можно.

— Большие и дети,

берите билетик,

билеты разные,

бери любые —

зеленые,

      красные

и голубые. —

Ездим рельсами.

Окончилась рельса,

и слезли у леса мы,

садись

   и грейся.

Кондуктору хорошо,

а шоферу —

       лучше,

я б в шоферы пошел,

пусть меня научат.

Фырчит машина скорая,

летит, скользя,

хороший шофер я —

сдержать нельзя.

Только скажите,

вам куда надо —

без рельсы

    жителей

доставлю на дом.

Е —

    дем,

ду —

 дим:

«С пу —

   ти

уй —

 ди!»

Быть шофером хорошо,

а летчиком —

      лучше,

я бы в летчики пошел,

пусть меня научат.

Наливаю в бак бензин,

завожу пропеллер.

«В небеса, мотор, вези,

чтобы птицы пели».

Бояться не надо

ни дождя,

    ни града.

Облетаю тучку,

тучку-летучку.

Белой чайкой паря,

полетел за моря.

Без разговору

облетаю гору.

«Вези, мотор,

      чтоб нас довез

до звезд

      и до луны,

хотя луна

       и масса звезд

совсем отдалены».

Летчику хорошо,

а матросу —

     лучше,

я б в матросы пошел,

пусть меня научат.

У меня на шапке лента,

на матроске

       якоря.

Я проплавал это лето,

океаны покоря.

Напрасно, волны, скачете —

морской дорожкой

на реях и по мачте,

карабкаюсь кошкой.

Сдавайся, ветер вьюжный,

сдавайся, буря скверная,

открою

   полюс

      Южный,

а Северный —

      наверное.

Книгу переворошив,

намотай себе на ус —

все работы хороши,

выбирай

      на вкус!

[1928]

Песня-молния >*

За море синеволное,

за сто земель

     и вод

разлейся, песня-молния,

про пионерский слет.

Идите,

   слов не тратя,

на красный

    наш костер!

Сюда,

      миллионы братьев!

Сюда,

      миллион сестер!

Китайские акулы,

умерьте

   вашу прыть, —

мы

 с китайчонком-кули

пойдем

   акулу крыть.

Веди

    светло и прямо

к работе

   и к боям,

моя

 большая мама —

республика моя.

Растем от года к году мы,

смотри,

   земля-старик, —

садами

   и заводами

сменили пустыри.

Везде

     родные наши,

куда ни бросишь глаз.

У нас большой папаша —

стальной рабочий класс.

Иди

 учиться рядышком,

безграмотная старь.

Пора,

    товарищ бабушка,

садиться за букварь.

Вперед,

   отряды сжатые,

по ленинской тропе!

У нас

     один вожатый —

товарищ ВКП.

[1929]

Во весь голос

Во весь голос (Первое вступление в поэму) >*

Уважаемые

    товарищи потомки!

Роясь

     в сегодняшнем

         окаменевшем г…,

наших дней изучая потемки,

вы,

 возможно,

      спросите и обо мне.

И, возможно, скажет

         ваш ученый,

кроя эрудицией

          вопросов рой,

что жил-де такой

       певец кипяченой

и ярый враг воды сырой.

Профессор,

    снимите очки-велосипед!

Я сам расскажу

      о времени

          и о себе.

Я, ассенизатор

      и водовоз,

революцией

       мобилизованный и призванный,

ушел на фронт

      из барских садоводств

поэзии —

    бабы капризной.

Засадила садик мило,

дочка,

  дачка,

     водь

       и гладь^* —

сама садик я садила,

сама буду поливать^*.

Кто стихами льет из лейки,

кто кропит,

    набравши в рот —

кудреватые Митрейки,

         мудреватые Кудрейки^* —

кто их к черту разберет!

Нет на прорву карантина —

мандолинят из-под стен:

«Тара-тина, тара-тина,

т-эн-н…»^*

Неважная честь,

       чтоб из этаких роз

мои изваяния высились

по скверам,

    где харкает туберкулез,

где б… с хулиганом

          да сифилис.

И мне

     агитпроп

      в зубах навяз,

и мне бы

       строчить

       романсы на вас —

доходней оно

      и прелестней.

Но я

  себя

   смирял,

       становясь

на горло

      собственной песне.

Слушайте,

        товарищи потомки,

агитатора,

    горлана-главаря.

Заглуша

   поэзии потоки,

я шагну

   через лирические томики,

как живой

    с живыми говоря.

Я к вам приду

      в коммунистическое далеко́

не так,

   как песенно-есененный провитязь.

Мой стих дойдет

       через хребты веков

и через головы

      поэтов и правительств.

Мой стих дойдет,

       но он дойдет не так, —

не как стрела

     в амурно-лировой охоте,

не как доходит

      к нумизмату^* стершийся пятак

и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих

   трудом

      громаду лет прорвет

и явится

      весомо,

          грубо,

            зримо,

как в наши дни

      вошел водопровод,

сработанный

     еще рабами Рима.

В курганах книг,

      похоронивших стих,

железки строк случайно обнаруживая,

вы

     с уважением

      ощупывайте их,

как старое,

    но грозное оружие.

Я

   ухо

    словом

        не привык ласкать;

ушку девическому

       в завиточках волоска

с полупохабщины

       не разалеться тронуту.

Парадом развернув

          моих страниц войска,

я прохожу

    по строчечному фронту.

Стихи стоят

     свинцово-тяжело,

готовые и к смерти

          и к бессмертной славе.

Поэмы замерли,

      к жерлу прижав жерло

нацеленных

     зияющих заглавий.

Оружия

   любимейшего

         род,

готовая

   рвануться в гике,