Стихотворения (1924) - [13]

но страшен

                     силою ярой.

Кто видывал,

                       не усомнится,

                                                что

я

   был бы услышан Тамарой.

Царица крепится,

                               взвинчена хоть,

величественно

                           делает пальчиком.

Но я ей

              сразу:

                         — А мне начхать,

царица вы

                   или прачка!

Тем более

                    с песен —

                                       какой гонорар?!

А стирка —

                     в семью копейка.

А даром

                немного дарит гора:

лишь воду —

                        поди,

                                  попей-ка! —

Взъярилась царица,

                                    к кинжалу рука.

Козой,

            из берданки ударенной.

Но я ей

              по-своему,

                                 вы ж знаете как —

под ручку…

                     любезно…

                                        — Сударыня!

Чего кипятитесь,

                              как паровоз?

Мы

       общей лирики лента.

Я знаю давно вас,

                                мне

                                       много про вас

говаривал

                  некий Лермонтов.

Он клялся,

                   что страстью

                                           и равных нет…

Таким мне

                   мерещился образ твой.

Любви я заждался,

                                 мне 30 лет.

Полюбим друг друга.

                                     Попросту.

Да так,

            чтоб скала

                               распостелилась в пух.

От черта скраду

                             и от бога я!

Ну что тебе Демон?

                                    Фантазия!

                                                      Дух!

К тому ж староват —

                                      мифология.

Не кинь меня в пропасть,

                                             будь добра.

От этой ли

                   струшу боли я?

Мне

        даже

                  пиджак не жаль ободрать,

а грудь и бока —

                               тем более.

Отсюда

               дашь

                         хороший удар —

и в Терек

                  замертво треснется.

В Москве

                 больнее спускают…

                                                    куда!

ступеньки считаешь —

                                         лестница.

Я кончил,

                 и дело мое сторона.

И пусть,

              озверев от помарок,

про это

             пишет себе Пастернак,

А мы…

             соглашайся, Тамара!

История дальше

                             уже не для книг.

Я скромный,

                      и я

                            бастую.

Сам Демон слетел,

                                  подслушал,

                                                      и сник,

и скрылся,

                   смердя

                                 впустую.

К нам Лермонтов сходит,

                                            презрев времена.

Сияет —

                 «Счастливая парочка!»

Люблю я гостей.

                             Бутылку вина!

Налей гусару, Тамарочка!

«Гулом восстаний, на эхо помноженным…»

ГУЛОМ ВОССТАНИЙ,

                                       НА ЭХО ПОМНОЖЕННЫМ,

ОБ ЭТОМ ДАДУТ

                                 НАСТОЯЩИЙ СТИХ,

А Я

       ЛИШЬ ТО,

                           ЧТО СЕГОДНЯ МОЖНО,

СКАЖУ

              О ДЕЛЕ 26-ти.

I

Нас

       больше европейцев —

                                                на двадцать сто.

Землею

               больше, чем Запад.

Но мы —

                 азиатщина,

                                     мы —

                                                восток.

На глотке

                 Европы лапа.

В Европе

                 женщины

                                  радуют глаз.

Мужчины

                 тают

                          в комплиментных сантиментах.

У них манишки,

                           у них газ

и пушки

              любых миллиметров и сантиметров.

У них —

               машины.

                               А мы

                                         за шаг,

с бою

           у пустынь

                             и у гор взятый,

платим жизнью,

                            лихорадками дыша.

Что мы?!

                 Мы — азиаты.

И их рабов,

                    чтоб не смели мычать,

пером

           обложил

                           закон многолистый.

У них под законом

                                и подпись

                                                  и печать.

Они — умные,

                         они — империалисты.

Под их заботой

                            одет и пьян

закон:

           «закуй и спаивай!»;

они культурные,

                             у них

                                       аэропланы,

и газ,

          и пули сипаевы.

II

Буржуй

             шоферу

                           фыркнет: «Вези!»

Кровь

           бакинских рабочих —

                                                 бензин.

Приехал.

                Ковер —

                                 павлин рассиянный —

ему

       соткали

                     рабы-персиане.

Буржуй

              садится

                            к столу из пальмы —

ему

       в Багдадах

                           срубили и дали мы.