Стихотворения (1912-1917) - [7]

берите деньги и драгоценности мамашины,

чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике

зажал сбереженный рубль бумажный.

[30]

Костюмы соберите. Чтоб не было рваных.

Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей!

У старых брюк обшарьте карманы —

в карманах копеек на сорок мелочи.

Все это узлами уложим и свяжем,

а сами, без денег и платья,

придем, поклонимся и скажем:

Нате!

Что нам деньги, транжирам и мотам!

Мы даже не знаем, куда нам деть их.

[40]

Берите, милые, берите, чего там!

Вы наши отцы, а мы ваши дети.

От холода не попадая зубом н_а_ зуб,

станем голые под голые небеса.

Берите, милые! Но только сразу,

Чтоб об этом больше никогда не писать.

[1915]

Чудовищные похороны

Мрачные до черного вышли люди,

тяжко и чинно выстроились в городе,

будто сейчас набираться будет

хмурых монахов черный орден.

Траур воронов, выкаймленный под окна,

небо, в бурю крашеное, —

все было так подобрано и подогнано,

что волей-неволей ждалось страшное.

Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,

[10]

пыльного воздуха сухая охра,

вылез из воздуха и начал ехать

тихий катафалк чудовищных похорон.

Встревоженная ожила глаз масса,

гору взоров в гроб бросили.

Вдруг из гроба прыснула гримаса,

после —

крик: "Хоронят умерший смех!" —

из тысячегрудого меха

гремел омиллионенный множеством эх

[20]

за гробом, который ехал.

И тотчас же отчаяннейшего плача ножи

врезались, заставив ничего не понимать.

Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь, —

усопшего смеха седая мать.

К кому же, к кому вернуться назад ей?

Смотрите: в лысине — тот —

это большой, носатый

плачет армянский анекдот.

Еще не забылось, как выкривил рот он,

[30]

а за ним ободранная, куцая,

визжа, бежала острота.

Куда — если умер — уткнуться ей?

Уже до неба плачей глыба.

Но еще,

еще откуда-то плачики —

это целые полчища улыбочек и улыбок

ломали в горе хрупкие пальчики.

И вот сквозь строй их, смокших в один

сплошной изрыдавшийся Гаршин,

[40]

вышел ужас — вперед пойти —

весь в похоронном марше.

Размокло лицо, стало — кашица,

смятая морщинками на выхмуренном лбу,

а если кто смеется — кажется,

что ему разодрали губу.

[1915]

Мое к этому отношение (гимн еще почтее)

Май ли уже расцвел над городом,

плачет ли, как побитый, хмуренький декабрик, —

весь год эта пухлая морда

маячит в дымах фабрик.

Брюшком обвисшим и гаденьким

лежит на воздушном откосе,

и пухлые губы бантиком

сложены в 88.

Внизу суетятся рабочие,

[10]

нищий у тумбы виден,

а у этого брюхо и все прочее —

лежит себе сыт, как Сытин.

Вкусной слюны разлились волны,

во рту громадном плещутся, как в бухте,

А полный! Боже, до чего он полный!

Сравнить если с ним, то худ и Апухтин.

Кони ли, цокая, по асфальту мчатся,

шарканье пешеходов ли подвернется под взгляд ему,

а ему все кажется: "Цаца! Цаца!" —

[20]

кричат ему, и все ему нравится, проклятому.

Растет улыбка, жирна и нагла,

рот до ушей разросся,

будто у него на роже спектакль-гала

затеяла труппа малороссов.

Солнце взойдет, и сейчас же луч его

ему щекочет пятки холеные,

и луна ничего не находит лучшего.

Объявляю всенародно: очень недоволен я.

Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,

[30]

характер — как из кости слоновой точен,

а этому взял бы да и дал по роже:

не нравится он мне очень.

[1915]

Эй!

Мокрая, будто ее облизали,

толпа.

Прокисший воздух плесенью веет.

Эй!

Россия,

нельзя ли

чего поновее?

Блажен, кто хоть раз смог,

хотя бы закрыв глаза,

[10]

забыть вас,

ненужных, как насморк,

и трезвых,

как нарзан.

Вы все такие скучные, точно

во всей вселенной нету Капри.

А Капри есть.

От сияний цветочных

весь остров, как женщина в розовом капоре.

Помчим поезда к берегам, а берег

[20]

забудем, качая тела в пароходах.

Наоткрываем десятки Америк.

В неведомых полюсах вынежим отдых.

Смотри какой ты ловкий,

а я —

вон у меня рука груба как.

Быть может, в турнирах,

быть может, в боях

я был бы самый искусный рубака.

Как весело, сделав удачный удар,

[30]

смотреть, растопырил ноги как.

И вот врага, где предки,

туда

отправила шпаги логика.

А после в огне раззолоченных зал,

забыв привычку спанья,

всю ночь напролет провести,

глаза

уткнув в желтоглазый коньяк.

И, наконец, ощетинясь, как еж,

[40]

с похмельем придя поутру,

неверной любимой грозить, что убьешь

и в море выбросишь труп.

Сорвем ерунду пиджаков и манжет,

крахмальные груди раскрасим под панцырь,

загнем рукоять на столовом ноже,

и будем все хоть на день, да испанцы.

Чтоб все, забыв свой северный ум,

любились, дрались, волновались.

Эй!

[50]

Человек,

землю саму

зови на вальс!

Возьми и небо заново вышей,

новые звезды придумай и выставь,

чтоб, исступленно царапая крыши,

в небо карабкались души артистов.

[1916]

Ко всему

Нет.

Это неправда.

Нет!

И ты?

Любимая,

за что,

за что же?!

Хорошо —

я ходил,

[10]

я дарил цветы,

я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!

Белый,

сшатался с пятого этажа.

Ветер щеки ожег.

Улица клубилась, визжа и ржа.

Похотливо взлазил рожок на рожок.

Вознес над суетой столичной одури

строгое —

древних икон —

[20]

чело.

На теле твоем — как на смертном одре —

сердце

Дни

кончило.

В грубом убийстве не пачкала рук ты.

Ты

уронила только:

"В мягкой постели

он,

[30]

фрукты,

вино на ладони ночного столика".

Любовь!

Только в моем

воспаленном

мозгу была ты!

Глупой комедии остановите ход!

Смотрите —

срываю игрушки-латы

я,

[40]

величайший Дон-Кихот!

Помните:

под ношей креста

Христос

секунду

усталый стал.