Стихотворения (1912-1917) - [6]

карманы ближнему вывернуть и вытрясти!

И когда говорят мне, что труд, и еще, и еще

будто хрен натирают на заржавленной терке

я ласково спрашиваю, взяв за плечо:

[40]

"А вы прикупаете к пятерке?"

[1915]

Вот так я сделался собакой

Ну, это совершенно невыносимо!

Весь как есть искусан злобой.

Злюсь не так, как могли бы вы:

как собака лицо луны гололобой —

взял бы

и все обвыл.

Нервы, должно быть…

Выйду,

погуляю.

[10]

И на улице не успокоился ни на ком я.

Какая-то прокричала про добрый вечер.

Надо ответить:

она — знакомая.

Хочу.

Чувствую —

не могу по-человечьи.

Что это за безобразие!

Сплю я, что ли?

Ощупал себя:

[20]

такой же, как был,

лицо такое же, к какому привык.

Тронул губу,

а у меня из-под губы —

клык.

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь.

Бросился к дому, шаги удвоив.

Бережно огибаю полицейский пост,

вдруг оглушительное:

"Городовой!

[30]

Хвост!"

Провел рукой и — остолбенел!

Этого-то,

всяких клыков почище,

я и не заметил в бешеном скаче:

у меня из-под пиджака

развеерился хвостище

и вьется сзади,

большой, собачий.

Что теперь?

[40]

Один заорал, толпу растя.

Второму прибавился третий, четвертый.

Смяли старушонку.

Она, крестясь, что-то кричала про черта.

И когда, ощетинив в лицо усища-веники,

толпа навалилась,

огромная,

злая,

я стал на четвереньки

и залаял:

Гав! гав! гав!

[1915]

Кое-что по поводу дирижера

В ресторане было от электричества рыж_о_.

Кресла облиты в дамскую мякоть.

Когда обиженный выбежал дирижер,

приказал музыкантам плакать.

И сразу тому, который в бороду

толстую семгу вкусно нес,

труба — изловчившись — в сытую морду

ударила горстью медных слез.

Еще не успел он, между икотами,

[10]

выпихнуть крик в золотую челюсть,

его избитые тромбонами и фаготами

смяли и скакали через.

Когда последний не дополз до двери,

умер щекою в соусе,

приказав музыкантам выть по-зверьи —

дирижер обезумел вовсе!

В самые зубы туше опоенной

втиснул трубу, как медный калач,

дул и слушал — раздутым удвоенный,

[20]

мечется в брюхе плач.

Когда наутро, от злобы не евший,

хозяин принес расчет,

дирижер на люстре уже посиневший

висел и синел еще.

[1915]

Пустяк у Оки

Нежно говорил ей —

мы у реки

шли камышами:

"Слышите: шуршат камыши у Оки.

Будто наполнена Ока мышами.

А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,

звезда, как вы, хорошая, — не звезда, а девушка…

А там, где кончается звездочки точка,

месяц улыбается и заверчен, как

[10]

будто на небе строчка

из Аверченко…

Вы прекрасно картавите.

Только жалко Италию…"

Она: "Ах, зачем вы давите

и локоть и талию.

Вы мне мешаете

у камыша идти…"

[1915]

Великолепные нелепости

Бросьте!

Конечно, это не смерть.

Чего ей ради ходить по крепости?

Как вам не стыдно верить

нелепости?!

Просто именинник устроил карнавал,

выдумал для шума стрельбу и тир,

а сам, по-жабьи присев на вал,

вымаргивается, как из мортир.

[10]

Ласков хозяина бас,

просто — похож на пушечный.

И не от газа маска,

а ради шутки игрушечной.

Смотрите!

Небо мерить

выбежала ракета.

Разве так красиво смерть

бежала б в небе паркета!

Ах, не говорите:

[20]

"Кровь из раны".

Это — дико!

Просто _и_збранных из бранных

одаривали гвоздикой.

Как же иначе?

Мозг не хочет понять

и не может:

у пушечных шей

если не целоваться,

то — для чего же

[30]

обвиты руки траншей?

Никто не убит!

Просто — не выстоял.

Лег от Сены до Рейна.

Оттого что цветет,

одуряет желтолистая

на клумбах из убитых гангрена.

Не убиты,

нет же,

нет!

[40]

Все они встанут

просто —

вот так,

вернутся

и, улыбаясь, расскажут жене,

какой хозяин весельчак и чудак.

Скажут: не было ни ядр, ни фугасов

и, конечно же, не было крепости!

Просто именинник выдумал массу

каких-то великолепных нелепостей!

[1915]

Гимн взятке

Пришли и славословим покорненько

тебя, дорогая взятка,

все здесь, от младшего дворника

до того, кто в золото заткан.

Всех, кто за нашей десницей

посмеет с укором глаза весть,

мы так, как им и не снится,

накажем мерзавцев за зависть.

Чтоб больше не смела вздыматься хула,

[10]

наденем мундиры и медали

и, выдвинув вперед убедительный кулак,

спросим: "А это видали?"

Если сверху смотреть — разинешь рот.

И взыграет от радости каждая мышца.

Россия — сверху — прямо огород,

вся наливается, цветет и пышится.

А разве видано где-нибудь, чтоб стояла коза

и лезть в огород козе лень?..

Было бы время, я б доказал,

[20]

которые — коза и зелень.

И нечего доказывать — идите и берите.

Умолкнет газетная нечисть ведь.

Как баранов, надо стричь и брить их.

Чего стесняться в своем отечестве?

[1915]

Внимательное отношение к взяточникам

Неужели и о взятках писать поэтам!

Дорогие, нам некогда. Нельзя так.

Вы, которые взяточники,

хотя бы поэтому,

не надо, не берите взяток.

Я, выколачивающий из строчек штаны, —

конечно, как начинающий, не очень часто,

я — еще и российский гражданин,

беззаветно чтущий и чиновника и участок.

[10]

Прихожу и выплакиваю все мои просьбы,

приникши щекою к светлому кителю.

Думает чиновник: "Эх, удалось бы!

Этак на двести птичку вытелю".

Сколько раз под сень чинов ник,

приносил обиды им.

"Эх, удалось бы, — думает чиновник, —

этак на триста бабочку выдоим".

Я знаю, надо и двести и триста вам —

возьмут, все равно, не те, так эти;

[20]

и руганью ни одного не обижу пристава:

может быть, у пристава дети.

Но лишний труд — доить поодиночно,

вы и так ведете в работе года.

Вот что я выдумал для вас нарочно —

Господа!

Взломайте шкапы, сундуки и ларчики,