Стихи - [30]

Чьи догмы западный согнули небосклон, —

Восстав, кто на него направит гнев свой пьяный?

Но был один монах, и страстный и крутой,

Он воли кулаки сжимал в мечте ночной, —

Его послали в мир германские туманы.

Нагие тексты он святыней не считал.

То были жерди лишь, а не вершина древа:

Под мертвой буквою бессильно дух лежал,

И папа во дворце направо и налево

Благословением и небом торговал.

Повсюду вялые опутали покровы

Собора гордого властительный портал,

И золотом попы, как бы пшеницей новой,

Все христианские засеяли поля.

Бесчисленных святых раскинулась опека

Над мукою людской, ее безмерно для;

Но все не слышал бог стенаний человека.

Хоть видел Лютер над собой

Лишь руки сжатые, грозящие бедой,

Хоть посохов взлетала злоба

Над ним, грозя его преследовать до гроба,

Хоть подымались алтари

Грозою догматов и древних отлучений, —

Ничто не сокрушило гений,

Охваченный волной свободных размышлений

В святом предчувствии зари.

Собою будучи, он мир освободил.

Как цитадель, он совесть возносил

Надменно над своей душою,

И библия была не гробом мертвых слов,

Не беспросветною тюрьмою,

Но садом, зыблемым в сиянии плодов,

Где обретал свободно каждый

Цветок излюбленный и вожделенный плод

И избирал себе однажды

Дорогу верную, что к господу ведет.

Вот наконец та жизнь, открытая широко,

Где вера здравая и жаркая любовь,

Вот христианская грядет идея вновь,

И проводник ее — сверкающее око,

Надменность юная, нескованная кровь.

Пускай еще гремит над миром голос Рима, —

Он, Лютер, под грозой собрал свой урожай;

Германская его душа неукротима,

И дрожь природы в ней струится через край.

Он — человек страстей, лишь правду говорящий;

Как виноград, свою он хочет выжать плоть;

Он никогда не сыт; его души гремящей

И радости его ничем не побороть.

Он яростен и добр, порывист, к вере рьяный,

Он противоречив, он ранит как копье,

И реки благости и гнева ураганы

В его душе кипят, не сокрушив ее.

И посреди побед не знает он покоя…

Когда же смерть легла на властное чело,

Казалось, будто ночь простерла над горою

Неодолимое и черное крыло.

Перевод Г. Шенгели

Микеланджело

Когда вошел в Сикстинскую капеллу

Буонарроти, он

Остановился вдруг, как бы насторожен;

Измерил взглядом выгиб свода,

Шагами — расстояние от входа

До алтаря;

Счел силу золотых лучей,

Что в окна бросила закатная заря;

Подумал, как ему взнуздать коней —

Безумных жеребцов труда и созиданья;

Потом ушел до темноты в Кампанью[28].

И линии долин и очертанья гор

Игрою контуров его пьянили взор;

Он зорко подмечал в узлистых и тяжелых

Деревьях, бурею сгибаемых в дугу,

Натугу мощных спин и мышцы торсов голых

И рук, что в небеса подъяты на бегу;

И перед ним предстал весь облик человечий —

Покой, движение, желанья, мысли, речи —

В телесных образах стремительных вещей.

Шел в город ночью он в безмолвии полей,

То гордостью, то вновь смятением объятый:

Ибо видения, что встали перед ним,

Текли и реяли — неуловимый дым, —

Бессильные принять недвижный облик статуй.

На следующий день тугая гроздь досад

В нем лопнула, как под звериной лапой

Вдруг лопается виноград;

И он пошел браниться с папой:

Зачем ему,

Ваятелю, расписывать велели

Известку грубую в капелле,

Что вся погружена во тьму?

Она построена нелепо:

В ярчайший день она темнее склепа!

Какой же прок в том может быть,

Чтоб тень расцвечивать и сумрак золотить?

Где для подмостков он достанет лес достойный:

До купола почти как до небес?

Но папа отвечал, бесстрастный и спокойный:

«Я прикажу срубить мой самый лучший лес».

И вышел Анджело и удалился в Рим,

На папу, на весь мир досадою томим,

И чудилось ему, что тень карнизов скрыла

Несчетных недругов, что, чуя торжество,

Глумятся в тишине над сумеречной силой

И над величием художества его;

И бешено неслись в его угрюмой думе

Движенья и прыжки, исполнены безумий.

Когда он вечером прилег, чтобы уснуть,—

Огнем горячечным его пылала грудь;

Дрожал он, как стрела, среди своих терзаний, —

Стрела, которая еще трепещет в ране.

Чтоб растравить тоску, наполнившую дни,

Внимал он горестям и жалобам родни;

Его ужасный мозг весь клокотал пожаром,

Опустошительным, стремительным и ярым.

Но чем сильнее он страдал,

Чем больше горечи он в сердце накоплял,

Чем больше ввысь росла препятствий разных груда,

Что сам он воздвигал, чтоб отдалить миг чуда,

Которым должен был зажечься труд его, —

Тем жарче плавился в его душе смятенной

Металл творенья исступленный,

Чей он носил в себе и страх и торжество.

Был майский день, колокола звонили,

Когда в капеллу Анджело вошел, —

И мозг его весь покорен был силе.

Он замыслы свои в пучки и связки сплел!

Тела точеные сплетеньем масс и линий

Пред ним отчетливо обрисовались ныне.

В капелле высились огромные леса, —

И он бы мог по ним взойти на небеса.

Лучи прозрачные под сводами скользили,

Смыкая линии в волнах искристой пыли.

Вверх Анджело взбежал по зыбким ступеням,

Минуя по три в раз, насторожен и прям.

Из-под ресниц его взвивался новый пламень;

Он щупал пальцами и нежно гладил камень,

Что красотой одеть и славою теперь

Он должен был. Потом спустился снова

И наложил тяжелых два засова

На дверь.

И там он заперся на месяцы, на годы,

Свирепо жаждая замкнуть

От глаз людских своей работы путь;

С зарею он входил под роковые своды,

Ногою твердою пересилив порог;