Стихи - [8]

И визгу радостей земных!

Простор полей, о как он узок

Перед простором глаз твоих!

Свои роняй, как зерна, взоры

И явью числи свежий бред!

Мне тридцать с лишком лет, и дорог

Мне каждый сорванный привет.

3 января 1926

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ ДУШ

Под серокудрую пудру сумерек — канавы дневных морщин!

Месяц! Скачи по тучам проворнее конного горца!

Вечер прошлого октября, ты навсегда окрещён

В благодарной купели богадельного сердца.

Не истоптать надоедной прыти событий,

Не застрелить за дичью созвучий охотящемуся перу

Дни!— Никакой никогда резинкой не сотрёте

Торжественной ошибки октября.

В тот вечер красная вожжа закатов

Заехала под хвост подмосковных сёл.

В тот вечер я, Гулливер в стране лилипутов,

В первый раз в страну великанши попал.

Всё подёрнулось сном в невзрачном доме

И не знало, как был хорош

Неизреченный вечер во имя

Головокружения душ!

В этот вечер, как занавес, взвились ресницы,

Красной рампою губы зажглись.

Даже майской зелени невозможно сравняться

С этой зеленью свежих глаз.

Как гибли на арене христиане,

Хватаясь губами за тщетное имя Христа,—

Так с вечера того и поныне

Я гибну об имени твоём в суете.

Мир стал как-то проще, но уже

Со страшной радостью моей.

Прости, что имя я твоё тревожу

Моей нечестивой рукой.

Моё ремесло — святотатство пред любовью.

Рукой, грешившей в честь других немало строк,

Теперь твоё выписываю имя королевье,

Не вымыв даже запылённых блудом рук.

Эх, руки новые, хотя бы властью дьявола,

Себе приделаю легко.

И вот кладу на пламя сердца руку, словно Сцевола,

Чтоб стала согрета рука.

Глаза, о беженцы из счастья,

Глаза, о склад нескладной кутерьмы,

Зажгу, как плошки я великопостья,

И пред икону лица твоего подниму.

А губы, красные лохмотья,

Трубачи ночей и беды,

Я заменю тобой подвенечное платье,

Схожее с саваном всегда.

Как папиросой горящей, подушку лбом прожигая в ночи,

Сквозь зелёное днище похмелья,

Сумасбродно и часто навзрыд лепечу

Неистовое имя Юлии.

Сквозь тощую рощу дней,

Сквозь рассвет, покрывающий сумрак марлей,

К твоим глазам на водопой

Я кровь гоню тропинкой горла.

Ну что ж! Проклятая, домучь!

Любимая, кидай слова, как камни!

Я буду помнить некий вечер, эту ночь,

Пока день гибели не вспомню!

Пульс, тарахти в тревоге, и бегите, ноги!

Вам все равно не обогнать последний год!

Я вами нагло лгал, мои былые книги,

Но даже надписи кладбищенские лгут.

Как к солнцу Икар, к твоему возношусь я имю;

Как от солнца Икар, оборвусь и скачусь!

В последний раз встряхну я буйными строками,

Как парень кудрями встряхнет на авось.

Что писал всем другим и Жанне я —

Только первый младенческий вздох.

Эти строки да будут моим пострижением

За ограду объятий твоих!

Не уйти мне из этих обступающих стен,

Головой не пробить их сразу.

Было сердце досель только звонкий бутон,

Нынче сердце как спелая роза.

Ему тесно в теплице рёбер уже,

Стёкла глаз разбивают листья.

Сердце, в рост и не трусь, и ползи, не дрожа,

Лепестками приветствуя счастье!

Буквы сейте проворней, усталые пальцы,

Чтобы пулею точку пистолет не прожёг.

Ты ж прими меня, Юлия, как богомольца

Гостеприимный мужик.

Много их, задохнувшись от благородного мая,

Приползут к твоему пути.

Только знай, что с такою тоскою

Не посмеет любить никто.

Бухгалтер в небесах! Ты подведи цифирью

Итог последним глупостям моим!

Как оспою лицо, пророй терпимой дурью

Остаток дней и устие поэм!

Любимая! Коронуйся моим безрассудством,

Воспета подвигом моим,

С каким-то диким сумасбродством,

С почти высоким озорством.

Не надейся, что живёшь в двадцатом веке в Москве!

Я пророк бесшабашный, но строгий!—

И от этого потопа моей любви

Ни в каком не спасёшься ковчеге!

1923

Вадим Шершеневич. Листы имажиниста.

Ярославль: Верхне-Волжское кн. изд-во, 1997.

ВЫРАЗИТЕЛЬНАЯ, КАК ОБЕЗЬЯНИЙ ЗАД

Кровью лучшей, горячей самой,

Такой багровой, как не видал никто,

Жизнь, кредитор неумолимый,

Я оплатил сполна твои счета.

Как пленный — прочь перевязь над раной!—

Чтоб кровавым Днепром истечь,

Так с губ рвет влюбленный обет старинный,

Чтоб стихам источиться помочь.

За спиною все больше и гуще кладбище,

Панихидою пахнет мой шаг.

Рыщет дней бурелом и ломает все пуще

Сучья кверху протянутых рук.

Жизнь пудами соль складет на ране,

Кровоподтеков склад во мне.

И, посвящен трагическому фарсу, ныне

Слезами строк молюсь на старину.

Ах, мама, мама! Как ныряет в Волге чайка,

Нырнула в тучи пухлая луна.

В каком теперь небесном переулке

И ты с луной скучаешь в тишине.

Ребенок прячется у матери под юбку,—

Ты бросила меня, и прятаться я стал,

Бесшумно робкий, очень зябкий,

Под небосвод — сереющий подол.

А помню: кудри прыгали ватагою бездельной

С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,

Звенели радостно, как перезвон пасхальный,

Чуть золотом обрезаны глаза.

Как смотрит мальчик, если задымится тело

Раздетой женщины, так я на мир глядел.

Но солнце золотом лучей меня будило,

Я солнце золотом улыбки пробуждал.

Я был пушистый, словно шерсть у кошки,

И с канарейками под ручку часто пел,

А в небе звезды, как свои игрушки,

Я детской кличкою крестил.

Я помню, мама, дачу под Казанкой,

Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.

И мягкими губами, как у жеребенка,

Я часто тыкался в ресниц твоих овес.