Стихи - [59]

Вообще же он, как обычно, мил, добр, общителен и любопытен. Учит эстонский язык по разговорнику, изучает этот маленький, милый город.

Город действительно утешительный. Когда приехали, полно было сирени разных цветов, форм и запахов. У нас в маленьком саду пел настоящий соловей, довольно похоже. Теперь свищут какие-то безымянные птички, тоже талантливо. Под окном у меня растет какой-то ползучий куст с белыми цветами (остренькие лепесточки врозь). Куст этот благоухает с вечера до утра, а днем как бы замыкается. Как он узнает, что настал вечер — неизвестно, потому что выдаются за те же деньги белые ночи.

Если выйти из нашего дома — сразу же парк, где сосны, вроде японских, только большие. Есть и липы и другие растения. Справа от нас — река Пярну. Прямо, минутах в трех ходьбы — старый мол из валунов, уходящий далеко в залив. А залив мелкий, не угнетающий морским величием. Вообще здесь все: флора, фауна (белочки и голуби), архитектура и даже природные явления — все это призвано не подавлять дикостью или величием, а вызывать чувство равенства и достоинства.

Вот я, кажется, изобразил Вам «среду обитания».

Все же нам, суетным людям, привыкнуть к этому трудно, словно чего-то все не хватает. И, наверное, не хватает раздражителей, которые меня, например, всегда подвигают на стихи.

Впрочем, поглядим.

Прочитал снова Ваше эссе о пропущенных строках А.А. Очень хорошо2. (Это не отметка, это чувство.)

Из того, чего не хватает — узнать о Вас. Как Ваше здоровье? Как быт? Как работа?

Напишите, если захотите и будет время.

Любящий Вас и скучающий без Вас

Д. Самойлов

1 Датируется на основании ответного письма Л. Чуковской.

2 Речь идет о статье Лидии Чуковской «Полумертвая и немая» («Континент», № 7). В статье воспроизведен ахматовский автограф строф, пропущенных в «Поэме без героя», в «Решке».

19. Л.К. Чуковская — Д.С. Самойлову 11 июля 1976

Дорогой Давид Самойлович. Простите, что не сразу отвечаю на Ваше письмо. Но меня крутил очередной вихрь; кручение сидячее — не разгибая спины, не поднимая головы. А когда подняла голову — тоже не сразу могла сесть за это письмо, потому что Ваше, цветущее запахами и кустами, и листьями, и соснами, и морем, требует от меня состояния сосредоточенности и покоя — хоть на минуту, на час… Что ж! И у меня окно открыто в сад; в окно лезут ветви еще цветущей сирени, и доносится запах жасмина. Но — скажу пышно — «земное сердце уставало»1 — и его уже не лечит ничто. Не от ран не лечит, а от у’стали. Болит и болит.

Была в Ленинграде. Нет, для меня это менее всего «архитектурный ансамбль». Конечно, выйдешь из ворот Летнего Сада на Неву и задохнешься от красоты. Но Ленинград для меня — это не стихи Пушкина, Блока, Ахматовой и Мандельштама, высеченные из гранита и волн, а прежде всего — моя жизнь, недостойная этих стихов и этого города, начавшаяся, прожитая и кончившаяся в нем… «Где уж тут словам» — и где уж тут ансамблям! Хорошо, что в Ленинграде еще живы друзья, а то без них, один на один, я не в силах была бы перенести встречу. И, главное, новую разлуку.

Была в Комарове, на могиле. Шла к этому кресту как на крест2. Хорошо, что и там была не одна.

Прочитала я Ваши стихи — о стареющем Дон Жуане и маленькое: «Вот и всё. Смежили очи гении». Маленькое прекрасно. Оно несправедливо (потому что Ваш, например, голос был слышен и в присутствии гениев), но все равно — прекрасно. А «Стареющий Дон Жуан» — нет, не нравится мне. Просто очень чужая мне мысль, а стихи верно хорошие. Не знаю. У меня нет способности чувствовать старость. Я много в жизни болела, помирала и снова оживала; вот я и чувствую: болит сердце? не болит сердце? а старость? Во-первых, мне кажется, возраст — вещь постоянная (у каждого человека — свой); во-вторых, я не умею почувствовать старость, как утрату, всего лишь как утрату чего-то, не как приобретенье. Затем, старость ведь гораздо крепче, защищеннее молодости и детства; в детстве-то мы уж совсем беззащитны. В молодости обиды непереносимы; в старости, мне кажется, я любую обиду могу перенести, не разрушась, и дурно будет тем, кто меня обидит, а не мне. В детстве же и в молодости я от любого ветерка валилась с ног. Привычка, что ли, вырабатывается, выстаивать — как, например, не плакать? В детстве и юности я была ужасная плакса. И потом, ведь к старости, наконец, понимаешь, кто ты: рубанок, молоток ли, гвоздь. А в молодости ничего о себе не знаешь… Нет —

Да здравствует старость,

Которая трудоспособна!

(Она, кстати, и очаровывает, так что стареющий Дон Жуан может не терять надежд.)

Если я зря придираюсь, то простите и отмахнитесь. Но не думаете ли Вы, что в третьей строке Вашей лучше бы:

Словно в опустелом помещении

вместо опустевшем? Чтобы избежать «опустевшем» «помещении»? И, быть может, вместо «Словно» — Будто или Точно, п[отому] ч[то] в следующем четверостишии: «Тянем, тянем слово»… Ну, простите, наверное, пишу вздор.

Говорят, у Вас прекрасный дом. Я рада. Честь и слава Гале. Говорят, у Вас и квартира в Москве будет попросторнее. От души Вам желаю рабочего простора, рабочего покоя, рабочего здоровья. Привет Галине Ивановне, Раисе Давыдовне и Льву. Ваш Ю.3, в самом деле, очень хороший человек, я с ним подружилась, хотя видимся редко.