Стихи - [149]

и Евтушенко — мальчик в военные годы:

Война была несчастьем для народа,

а для поэтов —

љљљљљљљљљљљљсчастием не врать… -

и другие поэты, но ведь Самойлов был первым, кто обнажено, без намеков, "открытым текстом" написал:

Если вычеркнуть войну,

Что останется — не густо.

Небогатое искусство

Бередить свою вину.

Что еще? Самообман,

Позже ставший формой страха.

Мудрость — что своя рубаха

Ближе к телу. И туман…

Нет, не вычеркнуть войну.

Ведь она для поколенья —

Что-то вроде искупленья

За себя и за страну.

Простота ее начал,

Быт жестокий и спартанский,

Словно доблестью гражданской,

Нас невольно отмечал.

Если спросят нас гонцы,

Как вы жили, чем вы жили?

Мы помалкиваем или

Кажем шрамы и рубцы.

Словно может нас спасти

От упреков и досады

Правота одной десятой,

Низость прочих девяти.

Ведь из наших сорока

Было лишь четыре года,

Где прекрасная свобода

Нам, как смерть, была близка.

Написанное на рубеже 50-60-х годов, стихотворение впервые было опубликовано в 1990 году в журнале "Юность" (#5) без указания фамилии публикатора (Самойлов уже три месяца как умер), с произвольно-неоправданной правкой (то ли цензор постарался, то ли редактор перестраховался!) в предпоследней строфе: вместо слова "правота" дали слово "красота", а резкое слово "низость" заменили на обтекаемое "слабость". Ну и замена, скажу я вам!

На "втором перевале" с еще большей силой обострилось у поэта чувство истории. К сожалению, не все читатели улавливают политический подтекст в исторических сюжетах Самойлова. В стихотворении "Пестель, поэт и Анна" можно увидеть не только противопоставление сверхсерьезных разговоров о политике живой жизни, чарующей песне молдаванки Анны ("Стоял апрель. И жизнь была желанна. / Он вновь услышал — распевает Анна. / И задохнулся: "Анна! Боже мой!"), но и радикализм Пестеля ("…если трон / Находится в стране в руках деспота, / Тогда дворянства первая забота / Сменить основы власти и закон").

Но, видимо, главное в подтексте стихотворения — это то, как автор с явным негативным оттенком воспроизводит мысль Пестеля о том, что талант Пушкина расцветет "при должном направленье" (ох, сколько лет нам твердили о "руководящей роли"!), а Пушкин с язвительным укором говорит декабристскому вожаку о том, что им, Постелем, любовь "тоже в рамки введена".

Похожий подтекст улавливается и в самойловском стихотворении "Шуберт Франц":

Шуберт Франц не сочиняет —

Как поется, так поет.

Он себя не подчиняет,

Он себя не продает.

Уж не отсюда ли финальные строки "Книжного бума" Андрея Вознесенского:

Ахматова не продается,

Не продается Пастернак.

Да не о Шуберте написал Самойлов, а о поэтах наших времен…

В стихотворении "На смерть Ивана" гулким гулом переливается колокольная песня свободы:

А на колокольне, уставленной в зарю,

Весело, весело молодому звонарю.

Он по сизой заре

Распугал сизарей.

И далее следуют строки, изымавшиеся цензурой в течение многих лет:

— А, может, и вовсе не надо царей?

— Может, так проживем, безо всяких царей?

Что хошь — твори!

Что хошь — говори!

Сами себе — цари,

Сами — государи…

А один из фактов пушкинской биографии (невозможность выехать в течение трех осенних месяцев 1830 года из Болдина ввиду эпидемии холеры) стал для Самойлова предлогом, чтобы в начале стихотворения "Болдинская осень":

Везде холера, всюду карантины,

И отпущенья вскорости не жди… —

и в конце его:

Благодаренье богу — ты свободен,

В России, в Болдине, в карантине… —

дать не только характерные приметы 1961 года ("хрущевская оттепель" уже сменилась "заморозками"), но и утвердить мысль о несгибаемой воле поэтов в условиях политической несвободы. Такой Самойлов вряд ли всем известен…

И вот в жизни поэта настала пора, о которой он скажет так: "Я уже за третьим перевалом…" После 8-летнего проживания в подмосковной деревне Опалиха (подальше от литературных игрищ и сборищ!) Самойлов в 1975 году поселился в небольшом эстонском городке Пярну, и это был вызов системе официальных координат:

Я сделал свой выбор.

Я выбрал залив,

Тревоги и беды от нас отдалив,

А воды и небо приблизив.

Я сделал свой выбор и вызов.

Очевидно, прибалтийский пейзаж — даже в непогоду — приносил поэту ощущение легкости и жизненной свободы:

Что за радость! Непогоды!

Жизнь на грани дня и тьмы,

Где-то около природа,

Где-то около судьбы.

Здесь, в Пярну, поэта не оставляли элегические мысли о конечности земного бытия:

Рассвет, рассвет. Начало дня.

Но это будет без меня.

23 февраля 1990 года в Таллинне, на юбилейном вечере Пастернака, едва завершив речь, Самойлов скончался. "Третий перевал" закончился.

Что умел Давид Самойлов? Умел воевать, писать стихи, переводить Тувима, Межелайтиса, Десанку Максимович и десятки других поэтов, он сумел написать блистательную "Книгу о русской рифме", десятки добротных статей о поэзии.

Ожидает своего исследователя поэтическое мастерство Самойлова — приверженца строгих классических форм и "скрытых", не бьющих в глаза поэтических открытий:

Люблю обычные слова,

Как неизведанные страны,

Они понятны лишь сперва,

Потом значенья их туманны.

Их протирают, как стекло,

И в этом наше ремесло.

Еще напишут о высоком искусстве Самойлова как поэта-живописца:

Внезапно в зелень вкрался красный лист,