Стихи из книги «Цепь человеческая» - [3]

Чье толкованье до сих пор туманно:

В ручей, в его холодное струенье

Я погружаю руку, наполняя

Графин. Мне повезло: меня послали

Набрать воды, чтобы учитель сделал

Из порошка чернильного — чернила.

Вокруг нет никого — вода и небо,

И тихо так, что даже пенье класса,

Несущееся из открытых окон,

Не нарушает этой тишины.

Быть одному — быть вдалеке от мира!

VIII

Чернильница — забытое понятье,

Тем более, чернильница из рога,

В которую когда-то Коллум Килле

Макал свое перо и возмущался

Нахальными гостями,

Что нарушают тишину Айоны:

Ворвутся крикуны,

Божбою буйной оглашая остров,

И, зацепив ногою, опрокинут

Мою чернильницу из рога бычья,

Быки безумные,

Прольют чернила.

IX

Одни поэты свято верят в мысль,

Что обнимает мир единым словом,

Другие — в высшее воображенье

Иль память о единственной любви.

Что до меня, я ныне верю только

В усердье пишущей руки, в упорство

Строк, высиженных в тишине, и книг,

Которые хранят нас от безумья.

Книги из Келлса, Армаха, Лисмора.

«Воительницы», вестницы, святыни.

Дубленая, просоленная кожа.

Надежные, испытанные перья.

Под самой крышей

I

Как Джим Хокинс на салинге «Испаньолы»,

Когда он смотрел с накренившейся мачты

В прозрачное мелководье, а там —

Песчаное волнистое дно, над которым

Проходят стайки полосатых рыб, — и вдруг

Лицо Израэля Хендса, каким его Джим

Увидел на вантах пред тем, как выстрелить, — снова

Встает, колыхаясь… «Но он уже дважды мертвец —

Прострелен пулей и водой захлебнулся».

II

Сквозь ветки березы, разросшейся за двадцать лет,

Гляжу на Ирландское море в окно мезонина —

То ли моряк, высаженный на пустой островок,

То ли юнга в бочке на верхушке грот-мачты,

Опьяневший от ветра, капитан своей собственной жизни,

Слушающий, как гудят дерево и такелаж

От киля до клотиков, и уплывающий вдаль

Вместе с этим шумом и колыханьем теней,

С этой волнующейся, как шхуна, березой.

III

Из коридоров прошлого, из темных его глубин,

Неслышно ступая, является дед мой умерший.

Голос его дрожит, как колеблемый сквозняком

Полотняный задник в клубе на детском спектакле,

С которого я только что вернулся. «А Исаак Хенде,

Допытывается он, — был ли там Исаак?»

Его память так же колеблема и нетверда,

И провалы ее окончательны, как этот всплеск,

Когда тело Хендса кануло в воду залива.

IV

Я тоже старею и начинаю забывать имена,

И моя неуверенность на лестнице

Все больше походит на головокруженье

Юнги, впервые карабкающегося на рею,

И все больше памятных, неизгладимых страниц

Стирается начисто, но и теперь

Я ощущаю, как будто въявь и сейчас,

Этот палубы вздрог и горизонта крен,

Когда якорь поднят и ветер крепнет в снастях.

Воздушный змей для Эйвин

Ветер из иного, нездешнего мира,

Ветер высоты поднимает и держит

Белое крыло, что трепещет в небе…

Это змей воздушный! Как будто в детстве,

На лужайке, куда мы высыпали все вместе

Посмотреть, как отец запускает змея, —

Я опять стою, шаря взглядом в небе,

На лугу все том же — и вновь пытаюсь

Запустить длиннохвостую эту птицу,

А она там бьется, дрожит, ныряет

И опять тянет вверх, пока не взовьется

В вышину под общие крики восторга,

И летит, разматывая, как с катушки,

Нить с моей руки, и восходит к небу,

Как цветок, растущий на длинном стебле;

Выше, выше восходит змей — и уносит

Взгляд тоскующий все дальше и дальше в небо,

Пока нить не лопнет и, торжествуя,

Он умчится прочь от нас, одинокий

И свободный — как паданец, взмахом ветра

Сорванный с поредевшего древа.