Стихи из книги «Цепь человеческая» - [2]

…Я тоже старею и начинаю забывать имена,

И моя неуверенность на лестнице

Все больше походит на головокруженье

Юнги, впервые карабкающегося на рею…

В последнем стихотворении сборника «Воздушный змей для Эйвин» уже не юнга карабкается в небо, а неуклюжая бумажная птица. Стихи посвящены маленькой внучке Хини; они перекликаются с другим стихотворением о воздушном шаре, написанном тридцатью годами раньше для его сыновей Майкла и Кристофера. Мне хочется напомнить читателям ту концовку:

Покуда змей не врезался в листву

и эта связь не сделалась ненужной,

возьмите в руки нить — и ощутите

звенящий, рвущийся натяг печали.

Вам это предназначено с рожденья.

Так станьте же сюда, передо мной,

и переймите нитку.

Приключение

В душе любовь — иероглиф,

А в теле — книга для прочтенья.

I

Водружен на каталку, пристегнут, поднят

В машину, зафиксирован прочно —

И пошло трясти, вытряхивать душу

На хорошей скорости. Медсестра

Впереди с шофером, а ты примостилась

В уголку на сиденье узком, напротив,

И за всю дорогу между нами ни слова:

Все, что можно сказать, было сказано молча,

Одними глазами. Не забыть той поездки

В медицинской карете воскресной ранью,

Было б кстати сейчас процитировать Донна

Про беседу двух душ, разлученных с телами.

II

Разлученных! Тот звук — как удар колокольный

Из далеких времен, когда пономарь наш,

Малахи Бойл, гремел над Беллахи —

Или когда я сам был в колледже

Звонарем; до сих пор ощущаю тягу

Колокольной веревки в руке своей, прежде

Теплой и сильной, — теперь она виснет,

Как язык у колокола, косным грузом,

А ты ее держишь, не выпускаешь

Всю дорогу, пока мы мчимся сквозь Данглоу

И сквозь Глендон, и линию наших взглядов

Трубка капельницы делит, как медиана.

III

Возничий из Дельфов стоит непреклонно:

Пусть нет колесницы его и упряжки,

И нет половины руки его левой,

Обрубленной грубо, — но в правой руке

Он держит поводья и смотрит упрямо

Вперед, в пустоту, где шестерка коней

Была да сплыла. Он похож на меня,

Когда, распрямясь, в коридоре больничном

Я переставляю упорно ходилку,

Как будто возничий я сам или пахарь,

И каждый бугор, каждый камень под плугом

Пытается вырвать из рук рукоять.

Цепь человеческая

Теренсу Брауну

Я видел в телехронике момент

Раздачи продовольствия голодным:

Солдат, стреляющих поверх толпы,

И — крупно — белые мешки с пшеницей,

Передаваемые по цепочке

Сотрудниками Красного Креста;

И руки вспомнили внезапно тяжесть

Мешка, когда его берешь, нагнувшись,

За два угла и по сигналу глаз

Бросаешь, раскачнувшись, на прицеп

Укладчику. О, миг освобожденья

И легкости в лопатках перед новым

Наклоном и рывком! Такого больше

Тебе не испытать. Или, быть может,

В последний только раз — и навсегда.

Песни отшельника

Посвящается Элен Вендлер

Над тетрадкою моей

Шум ветвей и гомон гнезд.

I

Из черных хлопчатобумажных штор,

Остатков от военных затемнений,

Заглаживая с краю и сшивая,

Сооружали мы обертки книг.

Годились в дело и куски обоев

С гирляндами аляповатых роз,

Хоть рыхлые обои с плотной тканью

По прочности, конечно, не сравнятся.

Порою из оберточной бумаги

Обложки делали — и из газеты,

Чтоб не затерлась новизна, чтоб помнить:

Ты не хозяин книги, а хранитель.

II

Открыть, устроиться, вдохнуть, погладить

Страницы — и вникать, не торопясь,

Как Фурса, Колум Килле и другие

Великие разгадчики загадок —

Или Мак Ойг, отшельник из Лисмора,

Ответивший, когда его спросили,

Какой характер лучший в человеке:

«Упорный — ибо он не отступает,

Пока не превозможет. Кто упорен —

Богу угоден». Веские слова,

На глаз проверенные и на слух,

Обкатанные языком и нёбом.

III

Карандаши и хлеб. Запах портфеля.

А в нем — уроки, заданные на дом.

«Книга для чтения» второго класса.

Нам повезло — мы были школярами

В те времена. И как бы нас потом

Ни школили, нам повезло в начале:

Пастух учил нас на краю дороги,

Сивиллы вещие в крестьянской кухне.

В те времена сбывались чудеса:

Оказывался стёркой хлебный мякиш,

И бабочки с переводных картинок

Нам приносили вести из Эдема.

IV

В учительской хранился целый клад.

В жестянке — ворох деревянных ручек

С железною заверткой на конце —

Туда, «под ноготь», перышко вставлялось.

И сами перья — стопками, как ложки,

Чернильный порошок, карандаши,

Блокноты, и линейки, и тетради —

Сокровища, как в сундуке пирата.

Честь высшая — быть посланным туда

За ящичком сверкающего мела

Или за прописями, по которым

Учились мы искусству подражанья.

V

«В котором слове пишется три ‘е’?

Подумай, ведь не зря тебя учили. —

Мне говорил пастух. — А то спроси

Учителя, уж он, наверно, знает».

Neque far esse, — пишет Юлий Цезарь, —

Existimant еа litteris mandare, —

Что значит: «Знанье предавать письму,

По их обычаям, не подобает».

Но изменились времена, и звали

Псалтирь в Ирландии с почтеньем: Каттах —

«Воительницей», — ибо перед боем

Три раза ею обносили войско.

VI

Бойцы рассерженные на пиру

У Брикриу столь яростно схлестнулись,

Что искрами от их мечей, как солнцем,

Весь озарился зал. Тогда Кухулин

(Так говорится в саге), взяв иголок

У вышивальщиц, их подбросил вверх —

И, ушками сцепившись с остриями,

Они повисли в воздухе цепочкой,

Переливающейся и звенящей —

Так в памяти моей все эти перья

Взлетают, кружат и, соединясь,

Сливаются в лучистую корону.

VII

Еще одно виденье школьных дней,