Стихи и песни - [13]

надев противогазы,

лежали мы,

как будто так и надо,

и верили, что после непогоды

всегда приходит штиль и тишина.

Сдача Севастополя

Мы отошли, точнее: сдали.

Как странно было б знать тогда,

кто будут нам ковать медали

за отданные города,

Как будут встречи и оркестры

и лица девушек в окне…

Мне все мерещились аресты

на Корабельной стороне,

косою тенью над откосом —

старуха с внуком на руках.

и тысячи

в известняках

лежать оставшихся матросов.

Но не было ни клятв, ни жалоб.

Мы знали, что придем сюда

пока лежит в морях вода,

пока над колыбелью палуб

горит на гафеле звезда.

Пока мы флотский вымпел носим

и вьются ленты у плеча, —

все превозможем мы,

и тросы

взлетят и лягут, грохоча,

на севастопольский причал.

Госпиталь

Если катер мало в море рыщет

и бурлит у стенки над водою —

у него, к стыду матросов, днище

обрастает липкой бородою.

Я в себе почуял перемену,

думая, что весь оброс ракушкой.

Раненому —

море по колено,

но когда провозят к порту пушки,

но когда товарищ по палате,

так, чтобы слыхали в коридоре,

говорит, что мы на Митридате,

что десант уходит завтра в море,

что вода качнулась под винтами

и уже на кораблях ребята —

кто-то вдруг заплачет под бинтами.

Это — сердце, ждущее расплаты.

"Мы идем к Севастополю…"

Мы идем к Севастополю.

Над Сапуном повисло «ура».

Все морские дороги

Подлодки прикрыли с утра.

Заглушая моторы,

В дозоры легли катера,

И на мокрых причалах

Пьянящее слово «Пора!»

Все, что ждали, настало:

Над морем сомкнулось кольцо.

Сколько их из металла,

Грустящих на дне мертвецов:

Боевых,

наливных,

сухогрузов,

Видавших шторма и моря!

Им сквозь ржавые клюзы

Уже не втянуть якоря,

Не подтягивать стропы,

Не опробовать к бою рулей.

Мы идем к Севастополю,

И враги не щадят кораблей,

Чтоб любою ценою

От судьбы увести поскорей

Недобитых войною

«баварцев» и «егерей».

А в городе к штабу

Съезжались машины, и люди

В намокших пилотках

Кричали у дымных орудий,

Метались солдаты с носилками,

Выли сирены,

И в пыль разлетались

Уже обгоревшие стены.

Гудел Севастополь, и пламя

Бродило по городу,

Выкинув красное знамя.

А узкою улочкой,

Той, что потом раскрошили,

Шли шесть генералов,

И видно по ним, что спешили.

Шли шесть генералов,

Не выспавшихся и потных,

Забывших на сопках

Ослепших от ужаса ротных.

Шли шесть генералов

Спасать свои заячьи души —

На «Лолу» к погрузке,

Туда,

где кончается суша.

Фрегат ожидали на Графской,

И вот на рассвете,

Идут с узелками к причалу

Матросские дети

По улице Ленина

Мимо горкома,

а сзади

штыки патрулей,

как косые линейки в тетради.

Глаза патрулей

Вот такие же злые, как в книжках.

И кто-то заплакал,

И кто-то одернул мальчишку,

И кто-то зубами

В мясистую руку вцепился,

Упал от удара

И под сапогами забился.

А Графскую пристань

С ее деревянным причалом

Зеленою гривой,

Соленою гривой качало.

И волны, как люди,

Взбираясь по белым ступеням.

То вверх подымаясь,

В отеках бензина и в пене,

То вниз ускользая,

У кнехтов причальных немели.

И мертвые львы

У колонн оживая,

опять каменели…

Хмурый у мола

Встречает комдив катера:

— Есть данные, будто- бы «Лола»

Пришла в Севастополь вчера

По минным квадратам.

Она уже снова в пути

На курсе обратном.

Кто хочет в погоню идти?

… Их было сорок пять мальцов

почти что малышей.

А где-то сорок пять отцов

Бегут по дну траншей.

Им тоже пухом ли земля?

И прост ли путь домой?

Уже магнитные поля у «Лолы» за кормой.

Уже по курсу выплыл порт,

И меньше хмурых лбов,

И дан приказ — очистить борт

От маленьких рабов!

… Но катера у двух бортов —

на крюк почти.

Толчок!

Сдавило криком грудь,

Как на лету.

И вот уже:

что будет — будь!

Мы на борту…

Ветер с моря

Памяти Дмитрия Глухова

Был приказ прорваться к Эльтигену

днем сквозь строй немецкого заслона.

Командир сказал, что повезло нам,

И поздравил нас. Взбивая пену,

клокотало море.

На причалах от наката волн качались сваи.

Командир сказал, что так бывает, —

И сигнальщик поднял флаг на фалах,

Шеи пушек вытянулись к югу,

дрогнули, качнулись мачты косо, —

это реверс выжали матросы,

и земля шарахнулась в испуге.

В этот день на рейде не клялись мы

и ушли, вещей не завещая.

Командир сказал: — Вернемся к чаю! —

И велел отправить наши письма.

Он стоял спокойный и угрюмый,

невысокий и широкоспинный,

слушая, как напевает трюмный

песню про влюбленную рябину.

Что он думал? Думал ли о бое,

что придет в горячечном ознобе,

впившись в борт десятками пробоин,

в пятнах крови на матросской робе,

или, может, видел над собою

только небо, небо голубое?

Что хотел он? На одном моторе

мирно, не рискуя головою,

проскочить, не встретив немцев в море,

потому, что море — штормовое?

Или, может, он мечтал у порта

вдруг увидеть их, чтоб тотчас, с ходу,

стать «гостеприимным» мореходом

и схлестнуться, выйдя к борту бортом,

так, чтоб флаги с черными крестами

падали, линяя под винтами?

…Он был ранен после первых вспышек.

Медленно по мокрому реглану

кровь стекала под ноги.

Я слышал,

как он приказал: — Идти тараном!

По разрывам, в лоб, врезаясь строем! —

Немцев было восемь. Наших — трое.

Немцы шли на малом. Мы — на полном.

Немцы шли за ветром. Мы — сквозь волны.

С ними был их бог. А с нами — сила.

Он им не помог. А нас носила

яростная злоба над волнами.

С немцами был бог. А море-с нами.

Море с нами — значит, каждым валом

нас волна собою прикрывала

и несла на гребень против ветра,