Стихи - [13]

ты встал передо мною на колено

и обувь снял с моих отекших ног;

высокое сложил мне изголовье,

чтоб легче сердцу было по ночам,

и лег в ногах, окоченевший сам,

и ничего не называл любовью…

II

Я знаю, слишком знаю это зданье.

И каждый раз, когда иду сюда,

все кажется, что вышла на свиданье

сама с собой, такой же, как тогда.

Но это больше, чем воспоминанье.

Я не боюсь самой себя — вчерашней.

На все отвечу, если уж пришла, —

вот этой серой, беспощадной, страшной,

глядящей из блокадного угла.

Я той боюсь, которая однажды

на Мамисоне[2]

   искрящимся днем

глядела в мир с неукротимой жаждой

и верила во всем ему, во всем…

Но это больше чем воспоминанье. —

Я не о ней.

   Я о гранитном зданье.

Здесь, как в бреду, все было смещено:

здесь умирали, стряпали и ели,

а те, кто мог еще

   вставать с постелей,

пораньше утром,

   растемнив окно,

в кружок усевшись,

   перьями скрипели.

Отсюда передачи шли на город —

стихи, и сводки,

   и о хлебе весть.

Здесь жили дикторы и репортеры,

поэт, артистки…

   Всех не перечесть.

Они давно покинули жилища

там, где-то в недрах города,

   вдали;

они одни из первых на кладбища

последних родственников отвезли

и, спаяны сильней, чем кровью рода,

родней, чем дети одного отца,

сюда зимой сорок второго года

сошлись — сопротивляться до конца.

Здесь, на походной койке-раскладушке,

у каменки, блокадного божка,

я новую почувствовала душу,

самой мне непонятную пока.

Я здесь стихи горчайшие писала,

спеша, чтоб свет использовать

   дневной…

Сюда, в тот день,

   когда я в снег упала,

ты и привел бездомную — домой.

III

…По сумрачным утрам

ты за водой ходил на льдистый Невский,

где выл норд-вест,

   седой, косматый, резкий,

и запах гари стлался по дворам.

Стоял, пылая, город.

   В семь утра

темнел скелет

   Гостиного двора.

… … … … … … … … … … …

И на Литейном был один источник.

Трубу прорвав, подземная вода

однажды с воплем вырвалась из почвы

и поплыла, смерзаясь в глыбы льда.

Вода плыла, гремя и коченея,

и люди к стенам жались перед нею,

но вдруг один, устав пережидать, —

наперерез пошел

   по корке льда,

ожесточась пошел,

   но не прорвался,

а сбит волной,

   свалился на ходу,

и вмерз в поток,

   и так лежать остался

здесь,

   на Литейном,

     видный всем,—

      =во льду.

А люди утром прорубь продолбили

невдалеке

   и длинною чредой

к его прозрачной ледяной могиле

до марта приходили за водой.

Тому, кому пришлось когда-нибудь

ходить сюда, — не говори: «Забудь».

Я знаю все. Я тоже там была,

я ту же воду жгучую брала

на улице меж темными домами,

где человек, судьбы моей собрат,

как мамонт, павший сто веков назад,

лежал, затертый городскими льдами.

…Вот так настал,

   одетый в кровь и лед,

сорок второй, необоримый год.

О, год ожесточенья и упорства!

Лишь насмерть,

   насмерть всюду встали мы.

Год Ленинграда,

   год его зимы,

год Сталинградского

   единоборства.

IV

В те дни исчез, отхлынул быт.

   И смело

в права свои вступило бытие.

А я жила.

   Изнемогало тело,

и то сияло, то бессильно тлело

сознание смятенное мое.

Сжималась жизнь во мне…

   Совсем похоже,

как древняя шагреневая кожа

с неистовой сжималась быстротою,

едва владелец — бедный раб ее —

любое, незапретное, простое

осуществлял желание свое.

Сжималась жизнь…

Так вот что значит — смерть:

не сметь желать.

   Самой, совсем не сметь.

Ну что же, пусть.

Я все равно устала,

я все равно не этого ждала

на тех далеких горных перевалах,

под небосводом синего стекла,

там, где цветок глядел из-за сугроба,

где в облаках, на кромке крутизны,

мы так тогда прекрасны были оба,

так молоды, бесстрашны и сильны…

…Все превратилось вдруг

   в воспоминанье:

вся жизнь,

   все чувства,

     даже я сама,

пока вокруг в свирепом ожиданье

стоят враги, безумствует зима,

и надо всем —

   сквозь лед, и бред, и ночи, —

не погасить его, не отойти —

рублевский лик и стынущие очи

того, кому не сказано:

   — Прости! —

Того, кто был со мной на перевале,

на одиноком блещущем пути,

и умер здесь, от голода, в подвале,

а я —

   я не могла его спасти…

…Еще хотелось повидать сестру.

Я думала о ней с такой любовью,

что стало ясно мне: на днях — умру.

То кровь тоскует по родимой крови.

Но незнакомый, чей-то, не родной,

ты ближе всех, ты рядом был со мной.

И ты не утешал меня.

Ночами,

когда, как все, утратив радость слез,

от горя корчась, я почти мычала,

ни рук моих не гладил, ни волос.

Ты сам, без просьб,

   как будто б стал на страже

глухого отчуждения моего;

ты не коснулся ревностью его

и не нарушил нежностию даже.

Ты просто мне глоток воды горячей

давал с утра,

   и хлеба,

     и тетрадь

и заставлял писать для передачи:

ты просто не давал мне умирать…

Не знаю — как, но я на дне страданья,

о мертвом счастье бредя, о тепле,

открыла вдруг, что ты — мое желанье,

последнее желанье на земле.

Я так хочу.

Я так хочу сама.

Пускай, озлясь, грозится мне зима,

что радости вместить уже не сможет

остаток жизни —

мстительная кожа, —

я так хочу.

   Пускай сойдет на нет:

мне мерзок своеволия запрет.

Я даже пела что-то в этот вечер,

почти забытое, у огонька,

цветным платком плотней укрыла плечи

и темный рот подкрасила слегка.

В тот самый день сказал ты мне,

   смущаясь:

— А все считают, ты — моя жена… —

И люди нас не попрекнули счастьем

в том городе,

   где бредила война.

V

Мы жили высокó — седьмой этаж.