Стихи - [3]

И крысья, узкорылая морковь,

Капуста в буклях, репа, над которой

Султаном подымается ботва,

Вокруг меня, кругом, неумолимо

Навалены в корзины и телеги,

Раскиданы по грязи и мешкам.

И как вожди съедобных батальонов,

Как памятники пьянству и обжорству,

Обмазанные сукровицей солнца,

Поставлены хозяева еды.

И я один среди враждебной стаи

Людей, забронированных едою,

Потеющих под солнцем Хаджи-бея

Чистейшим жиром, жарким, как смола.

И я мечусь средь животов огромных,

Среди грудей, округлых, как бочонки,

Среди зрачков, в которых отразились

Капуста, брюква, репа и морковь.

Я одинок. Одесское, густое,

Большое солнце надо мною встало,

Вгоняя в землю, в травы и телеги

Колючие отвесные лучи.

И я свищу в отчаянье, и песня

В три россыпи и в два удара вьется

Бездомным жаворонком над толпой.

И вдруг петух, неистовый и звонкий,

Мне отвечает из-за груды пищи,

Петух — неисправимый горлопан,

Орущий в дни восстаний и сражений.

Оглядываюсь — это он, конечно,

Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,

Он здесь, он выведет меня отсюда

К моим давно потерянным друзьям!

Он толще всех, он больше всех потеет;

Промокла полосатая рубаха,

И брюхо, выпирающее грозно,

Колышется над пыльной мостовой.

Его лицо багровое, как солнце,

Расцвечено румянами духовки,

И молодость древнейшая играет

На неумело выбритых щеках.

Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,

Ты так же толст и так же беззаботен,

И тот же подбородок четверной

Твое лицо, как прежде, украшает.

Мы переходим рыночную площадь,

Мы огибаем рыбные ряды,

Мы к погребу идем, где на дверях

Отбита надпись кистью и линейкой:

«Пивная госзаводов Пищетрест».

Так мы сидим над мраморным квадратом,

Над пивом и над раками — и каждый

Пунцовый рак, как рыцарь в красных латах,

Как Дон-Кихот, бессилен и усат.

Я говорю, я жалуюсь. А Ламме

Качает головой, выламывает

Клешни у рака, чмокает губами,

Прихлебывает пиво и глядит

В окно, где проплывает по стеклу

Одесское просоленное солнце,

И ветер с моря подымает мусор

И столбики кружит по мостовой.

Все выпито, все съедено. На блюде

Лежит опустошенная броня

И кардинальская тиара рака.

И Ламме говорит: «Давно пора

С тобой потолковать! Ты ослабел,

И желчь твоя разлилась от безделья,

И взгляд твой мрачен, и язык остер.

Ты ищешь нас, — а мы везде и всюду,

Нас множество, мы бродим по лесам,

Мы направляем лошадь селянина,

Мы раздуваем в кузницах горнило,

Мы с школярами заодно зубрим.

Нас много, мы раскиданы повсюду,

И если не певцу, кому ж еще

Рассказывать о радости минувшей

И к радости грядущей призывать?

Пока плывет над этой мостовой

Тяжелое просоленное солнце,

Пока вода прохладна по утрам,

И кровь свежа, и птицы не умолкли, —

Тиль Уленшпигель бродит по земле».

И вдруг за дверью раздается свист

И россыпь жаворонка полевого.

И Ламме опрокидывает стол,

Вытягивает шею — и протяжно

Выкрикивает песню петуха.

И дверь приотворяется слегка,

Лицо выглядывает молодое,

Покрытое веснушками, и губы

В улыбку раздвигаются, и нас

Оглядывают с хитрою усмешкой

Лукавые и ясные глаза.

. . . . . . . . . .

Я Тиля Уленшпигеля пою!

1923, 1928

Строфы века. Антология русской поэзии. Сост. Е. Евтушенко. Минск-Москва, «Полифакт», 1995.

Птицелов

Трудно дело птицелова:

Заучи повадки птичьи,

Помни время перелетов,

Разным посвистом свисти.

Но, шатаясь по дорогам,

Под заборами ночуя,

Дидель весел, Дидель может

Песни петь и птиц ловить.

В бузине, сырой и круглой,

Соловей ударил дудкой,

На сосне звенят синицы,

На березе зяблик бьет.

И вытаскивает Дидель

Из котомки заповедной

Три манка — и каждой птице

Посвящает он манок.

Дунет он в манок бузинный,

И звенит манок бузинный, —

Из бузинного прикрытья

Отвечает соловей.

Дунет он в манок сосновый,

И свистит манок сосновый, —

На сосне в ответ синицы

Рассыпают бубенцы.

И вытаскивает Дидель

Из котомки заповедной

Самый легкий, самый звонкий

Свой березовый манок.

Он лады проверит нежно,

Щель певучую продует, —

Громким голосом береза

Под дыханьем запоет.

И, заслышав этот голос,

Голос дерева и птицы,

На березе придорожной

Зяблик загремит в ответ.

За проселочной дорогой,

Где затих тележный грохот,

Над прудом, покрытым ряской,

Дидель сети разложил.

И пред ним, зеленый снизу,

Голубой и синий сверху,

Мир встает огромной птицей,

Свищет, щелкает, звенит.

Так идет веселый Дидель

С палкой, птицей и котомкой

Через Гарц, поросший лесом,

Вдоль по рейнским берегам.

По Тюринии дубовой,

По Саксонии сосновой,

По Вестфалии бузинной,

По Баварии хмельной.

Марта, Марта, надо ль плакать,

Если Дидель ходит в поле,

Если Дидель свищет птицам

И смеется невзначай?

1918, 1926

Русские поэты. Антология в четырех томах. Москва, «Детская Литература», 1968.

Папиросный коробок

Раскуренный дочиста коробок,

Окурки под лампою шаткой…

Он гость — я хозяин. Плывет в уголок

Студеная лодка-кроватка..

— Довольно! Пред нами другие пути,

Другая повадка и хватка!.. —

Но гость не встает. Он не хочет уйти;

Он пальцами, чище слоновой кости,

Терзает и вертит перчатку…

Столетняя палка застыла в углу,

Столетний цилиндр вверх дном на полу,

Вихры над веснушками взреяли…

Из гроба, с обложки ли от папирос —

Он в кресла влетел и к пружинам прирос,

Перчатку терзая, — Рылеев…

— Ты наш навсегда! Мы повсюду с тобой,

Взгляни!.. —

И рукой на окно:

Голубой

Сад ерзал костями пустыми.

Сад в ночь подымал допотопный костяк,