Стерва получает все, или Почему хотеть не вредно - [5]

Подруга и компаньонка княгини Дашковой, мисс Вильмот, побывав в 1806 году в Москве, написала остроумные до язвительности «Записки», где взгляд европейки на «этот ленивый, изнеженный, великолепный азиатский город» постоянно переходит от восхищения к ехидству, и обратно. В чем особенно взыскательна и пристрастна женщина? Конечно, в вопросах моды! Но следом за мисс Вильмот о московских модницах высказывали свое мнение многие мемуаристы, а в их числе и историк М.Н.Загоскин – и все суждения совпадали! Ведь речь шла именно об «азиатском» великолепии и роскоши фасонов XIX столетия: «Современники отмечают некоторую странность в нарядах москвичей», — пишет знаток московской истории С.А.Князьков, — «вечно у них в чем–нибудь или что–нибудь да преувеличено, особенно то, что модно. Относительно дамских нарядов указывают на их роскошь, блеск, модность, но все с прибавлением своего московского отпечатка. Пунцовый берет при зеленом платье, желтая шаль на розовом наряде – это в Москве как–то принято». «Посмотрите», — вторит Загоскин, — «на ее головной убор – какая пестрота, какое смешение ярких цветов, не имеющих между собою никакой гармонии, какое странное сближение старого с новым. Над жемчужной поднизью старинной русской боярыни приколоты цветы из русского магазина, посреди тяжелых ожерелий и монист блестит новомодная севинье; на одной руке парижский браслет, на другой – запястье, осыпанное драгоценными камнями – ну, точно меняльная лавка! И несмотря на эту пестроту и безвкусие, у всех язык не повернется сказать, что этот наряд дурен; может быть, он вам даже и понравится».

Древняя столица славилась именно своими чудаками. Известный богач Дормидонтов выехал однажды в немыслимом экипаже – «все наперекор симметрии и здравому смыслу: на запятках трехаршинный гайдук и карлица, на козлах кучером мальчишка лет десяти и старик с седой бородой, левая коренная с верблюда, правая – с мышь». Иные оригиналы и вовсе ездили зимой на колесах, а летом в возке с полозьями, другие – не иначе, как верхом, с огромными пенковыми трубками в зубах, с целой кавалькадой сопровождающих на заводских лошадях, покрытых персидскими коврами – ни дать ни взять персидские паши на прогулке. Картина «выхода» маменьки декабриста Ивана Анненкова (помните душку Костолевского в этой роли?) в фильме «Звезда пленительного счастья» — толпа дворовых, напомаженный чтец декламирует французский душещипательный роман, впереди несут аквариум с рыбками – вполне реальна. Так же, как и прочие причуды старой барыни: покупать по полторы тысячи аршин ткани на платье, чтоб не было таких платьев ни у кого, не только в Москве, но и во всей России, или обедать всю ночь напролет, а потом целый день отдыхать от ночных трудов. Граф Алексей Орлов–Чесменский орловских рысаков за стол сажал, голубей из серебряной мисы поил, побеленных дворовых на пьедесталы в саду ставил. «Воля, братец! Народ отставной, богатый, что пришло в голову, то и делает…» — замечал в свое время Загоскин.

А как хлебосольничали в былые времена в Москве! В поговорку вошло. Здесь целые состояния проедались: В.П.Оленина большую часть своего имения и около тысячи душ промотала на обеды, на которые к ней вся Москва ездила званая и незваная. Зимой – дыня по шести рублей (около рубля в те годы стоила пара живых гусей весом в семь–восемь кило каждый), французский пирог рублей в тридцать, устрицы на серебре. Знаменитый повар Федосеич, которого переманивали, покупали, выпрашивали друг у друга москвичи, даже в легенду вошел со своими расстегаями.

Совершенно другие цели преследовал европейский «репрезентативный» быт, распространенный в Санкт–Петербурге. Вместо московских чудачеств, доходящих до абсурда, — все ради того, чтобы поразить воображение всех – и никого конкретно, петербургская знать преследовала совершенно определенные цели и решала весьма важные задачи. К сожалению, самое изрядное состоянине не гарантировало ни удобного, ни даже просто спокойного существования: обер–гофмаршал А.Л.Нарышкин, очень богатый и щедрый человек, настолько истощил свои доходы в погоне за «необходимыми» репрезентациями – балами, раутами, выездами – что просителям, которым и хотел бы помочь, да уже и нечем было, вынужден был говорить: «Напомните мне пообещать вам что–нибудь». А в начале 1809 года, по случаю пребывания в Петербурге прусского короля и королевы, когда все знатнейшие государственные и придворные особы давали великолепные балы, он же сказал о своем бале: «Я сделал то, что было моим долгом, но я и сделал это в долг». И сам он, и его сын не вылезали из привычной для столичной знати жизни на грани банкротства. Все ради имиджа! Знакомая ситуация? Она актуальна и для наших дней.

Против укоренения «азиатских привычек» в северной столице срабатывало и то, что некоторые монархи целенаправленно изгоняли роскошь из быта своих подданных — в Европе несколько раньше, чем в России. В европейских странах в средние века королевскими указами определялось, какую одежду могут носить представители разных сословий, какое количество блюд должно подаваться за их столом, какие украшения позволительно надевать, а какие – нет. В Россию этот «водораздел» пришел спустя четыре века. Император Павел тоже назначил число кушаний по сословиям, а у служащих – по чинам. Майорам, например, полагалось иметь за столом 3 кушанья. Яков Петрович Кульнев, впоследствии дослужившийся до генерала, ставший героем войны 1812 года, тогда был майором без всякого состояния. На вопрос императора о том, сколько блюд подают молодому майору на обед, тот без запинки ответил: «Три, Ваше Величество! Курица плашмя, курица ребром и курица боком», — в ответ на что Павел расхохотался. А ведь мог и разгневаться – пути господни неисповедимы!