Стертый мальчик - [44]

– А с хорошими людьми ты подружился? – спросил отец, проезжая на желтый свет.

Я вспомнил Чарльза и Доминик, студентов музыкального факультета, которые любили петь спиричуэлс в гостиной общежития и уговаривали меня посмотреть фильм «Имитация жизни»[10]. «Окно для белых в мир чернокожих» – так они описали его.

«Если не расплачешься после просмотра – с тобой что-то не так, – говорил Чарльз. – Белые всегда плачут, когда смотрят этот фильм».

Мы с Чарльзом и Доминик быстро стали друзьями, но я боялся рассказывать о них отцу. Хоть он и заявлял, что «не против темнокожих», я не хотел упоминать расу, не хотел выставлять их своими чернокожими друзьями «для галочки», не хотел углубляться в историю семейной хлопковой фабрики из страха разбудить в себе еще большее чувство стыда. Да и жизнь в колледже и жизнь дома разительно отличались друг от друга, а после того как Дэвид позвонил родителям, я вообще боялся упоминать ту другую жизнь из страха, что наружу выплывут еще какие-нибудь тайны.

– Хороших людей вообще мало, – ответил я, барабаня по стеклу указательным пальцем. – Нельзя водиться абы с кем.

И я, и отец прекрасно знали, что такое первородный грех.

Я подумал о профессорах, о лекциях по европейской литературе, на которых я страшно оживлялся, когда мы обсуждали идеи и взгляды, будто они не больше чем земля или песок, легко сочащийся сквозь пальцы. Я вспомнил, как идеи, когда-то казавшиеся мне недосягаемыми и недоступными, поблекли перед взором и перестали ассоциироваться со злым и любящим Богом, в которого меня так долго учили верить, и в них обнаружилось зерно других религий, других философий, другого образа жизни.

После нескольких минут молчания отец снова включил Creedence и так выкрутил колесико магнитолы, что в машине задрожали стекла, а у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

«Я вижу землетрясения и молнии, – пели Creedence, – вижу страшные несчастья»[11].

Я ссутулился и закинул ноги на приборную панель. Ремень безопасности натянулся, вжимая меня в сиденье. Оставшуюся часть пути мы не разговаривали. Мы вступили на территорию моего отца, и Библейский пояс сжимал меня крепче, чем ремень безопасности, стягивавший грудь.

В колледже человек из подполья Достоевского время от времени брал надо мной верх, приглашая отступить в тень, слиться с обстановкой и наблюдать. Разница была в том, что после случая с Дэвидом я прятался еще глубже: не выходил из комнаты по нескольку дней и мочился в бутылки из-под воды, а потом, засунув под кровать, о них забывал. Когда позднее, будучи в более адекватном состоянии, я находил эти бутылки, то словно видел впервые, потрясенный их внезапным появлением; в такие минуты я смотрел на себя прежнего как на уродливого самозванца.

«Кто мог сотворить подобное? – думал я. – Насколько отчаялся этот человек?»

Узнав о фрейдистской теории в первом семестре, я забеспокоился еще сильнее. «Наверняка это какие-то нерешенные детские травмы, – рассуждал я, вспоминая мокрые иероглифы на ковре в своей спальне. – Должно быть, они – еще один знак моей испорченности. Нет, – резко переключался я на перспективу Ветхого Завета, – моей греховности».

В психологии, философии и литературе, которую я читал, не существовало теорий, которые нельзя было подогнать, чтобы доказать мою вину. По той же причине, казалось, любая идея, на которую я натыкался, усложняла мое понимание христианства, ставила под сомнение богоданное право моих родителей навязывать мне определенные убеждения. Я решил, что схожу с ума, ведь только сумасшедший так упорно держится за противоположные точки зрения, отказывается отпускать их, позволяет им бороться в его сознании.

Деревья сменились равнинными пастбищами, усеянными коровами, а после – прямоугольными зданиями, служившими административным центром города; между ними виднелся потрескавшийся асфальт с глубокими выбоинами, которые, однако, с легкостью преодолевал пикап отца. Сквозь треснутое стекло я чувствовал резкий запах удобрений, нагретых теплым утренним солнцем, и что-то еще – смесь запахов бензина и ржавого металла, которые можно встретить только в сельскохозяйственных общинах, где технологии промышленного производства так резко скакнули в развитии, что теперь уже не обойтись без крупных участков земли, выделенных под свалки для остовов старых машин, из которых вытащили все ценные детали.

Окружная тюрьма – спрятанная за кучкой домов с белыми крышами и красной бензоколонкой «Коноко», где продавались шины и моторное масло, – находилась на окраине города. Рядом с тюрьмой высилось идентичное ей здание сельского суда с несколькими окнами, выходившими на дорогу, которые явно добавили в последний момент, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в стандартный кирпичный фасад.

Я выпрямился, чтобы осмотреться; промокшая от пота футболка с тихим шипением отлепилась от теплого кожаного сиденья. Я рассчитывал увидеть колючую проволоку, вышки, прогуливающихся взад-вперед охранников в голубых мундирах. Рассчитывал, что нам придется проехать через несколько пропускных пунктов, каждый последующий строже предыдущего. Одним словом, ожидал увидеть декорации дорогостоящего голливудского фильма. Но, подъезжая к приземистым зданиям, я понял, что место, которое город силился скрыть больше всего, получало предостаточно внимания: десятки автомобилей свободно въезжали на тюремную стоянку и выезжали с нее.