Степные волки - [39]

Это плакало пастушье сердце.

Месяц, как золотой щит, встал над отдалённой горою; золотистая тучки задвигались, заволновались вокруг и окружили его, как верная свита.

Поймы просветлели.

Конторщик и Стеша стояли и слушали песню пастушьей свирели.

Конторщик слушал, икая и повторяя:

— Хорошо, разбойник! Ловко вывел, мошенник!

А Стеша стояла молчаливая и встревоженная.

Мечтательная грусть засветилась в её широко раскрытых изумлённых глазах; её чёрные выпуклые брови шевелились, как пиявки, полная грудь высоко и порывисто, вздымалась, звякая бусами. Она сама не понимала, что творилось с ней. Её сердце сладко замерло, раскрылось, как внезапно распустившийся цветок, и с мучительной тоской просило ласки нежной и тихой, как эта пастушья жалоба.

Огни недалёкой барской усадьбы глядели с невысокого холмика на задумавшуюся парочку. Сейчас они пойдут туда, на квартиру конторщика, и будут там пить пиво и играть на гармонике.

Стеша очнулась, сердито дёрнула за рукав Кирилла Ивановича и сурово произнесла:

— Идём!

Фальшивая монета

Сергей Петрович подошёл к окошку, вздрагивая и нервно позевывая, и заглянул на улицу. Маленький губернский городишко уже давно спал. Было тихо. Деревянные обильно смоченные дождём тротуары блестели, как разостланные холсты, и пропадали во мраке. Осенняя беззвёздная ночь уныло глядела на землю. Луна точно скучала, томясь одиночеством, и при первой возможности спешила нырнуть в косматое облачко.

Сергей Петрович вздрогнул и подумал: «…Боже, как грустно! Что это Кремень не идёт?»

Он зашагал по комнате, чистой и уютной, заключавшей в себе его кабинет и спальню. Затем он опустился, почти упал, в кресло около письменного стола и прошептал:

— Ах, Господи, да зачем же я в такую гнуснейшую историю-то впутался? Да где у меня голова-то была?

«Да ведь мне завтра драться, — продолжал он мысленно, — на дуэли драться, когда я путём и пистолета в руках держать не умею! Фу, как это с моей стороны гнусно! Да ведь я даже и права-то не имею жизнью своей рисковать! Ведь у меня мать и десятилетний братишка на руках! Ведь они пить-есть просят и, если я убит буду, нищими пойдут! Ах, как это скверно, как это подло, как это глупо!»

Сергей Петрович снова заходил по комнате, нервно пощипывая светло-русые усики. В его серых глазах стояли слезы. А на его совсем юном лице блуждало выражение невылазной тоски и скорбного, недоумения.

«Вот и Кремень тоже, — подумал он, — товарищем чего нет считается, а сам первый в секунданты вызвался, свидетелем смерти моей быть желает!»

Сергей Петрович опять подсел к столу.

«Ах, Кремень, Кремень, — продолжал он мысленно, — зачем ты меня на поединок тащишь? Ведь я не хочу этого, понимаешь ли ты, не хочу! Ведь я пугаюсь, если при мне громко орех расколют, а тут вдруг в меня стрелять станут, в меня, в живого человека, ни за что ни про что, здорово живёшь, из-за подлейшей истории, из-за глупейшего венского стула, которому и цена-то медный грош!»

— Ах, Кремень, Кремень! — вслух простонал Сергей Петрович и вздрогнул.

В комнату вошла его мать Дарья Панкратьевна, худенькая старушка с добрым лицом.

— Ты что, Сереженька, стонешь? — спросила она, участливо заглядывая в глаза сына. — Али тебе неможется?

Сергей Петрович попробовал сделать весёлое лицо.

— Нет, маменька, я ничего. Дело у меня спешное есть, это правда, а здоровье ничего. Вы мне, маменька, не мешайте, а то к сроку не сделаешь распеканция будет, а я распеканций как огня боюсь. Робок я, маменька, ах, как робок! — добавил он со вздохом.

Дарья Панкратьевна опустилась рядом на стул.

— Не скрывай от меня, Сереженька — заговорила она певуче. — Не вышло ли у тебя истории какой у Загогулиных? Больно уж ты рано вернулся оттуда; там, поди, только теперь самый разгар танцев-то! Не скрывай от меня, Сереженька! Уж не Варюшенька ли Загогулина обидела тебя чем, а? Ведь я знаю, всё знаю! Вижу, что у тебя по ней сердечко болит! Так ведь? Она, може, какому другому кавалеру предпочтение оказала? Да? А ты ну, конечно, человек молодой да горячий: «фырк фырк», шапку в охапку да в дверь. Так? Варюшенька-то, може, офицеру какому из новоприбывших предпочтение своё оказала; женский пол ух как до сабель-шпор падок! Ну, а ваш брат чиновничек небольшой, тоже известно с амбицией: мы, дескать перед офицерами в грязь лицом не ударим, мы, дескать и сами с усами! Футы, нуты! Да?

Дарья Панкратьевна хотела было ласково улыбнуться, но внезапно побледнела и глядела на сына как бы с недоумением и даже с испугом, так как Сергей Петрович поднялся при последних словах матери в сильнейшем волнении.

— С балу-то я, маменька, вернулся, это верно, — прошептал он, вздрагивая, — но что касается Варюшенькиного предпочтения, то я на него плюю! Да-с, плюю и даже не извиняюсь! И что касается офицеров тоже, то прошу вас маменька глаза мне ими не колоть. Нечего-с! Мы и сами не хуже их и, быть может, в скором времени им себя покажем. Покажем, маменька, покажем, покажем!

Последние слова Сергей Петрович даже выкрикивал, волнуясь и притопывая ногою. Но он внезапно замолчал, увидев ошеломлённое и огорчённое лицо матери.

— Маменька, — прошептал он, становясь пред старушкой на колени и ловя её руки, — маменька, простите меня, самолюбца проклятого, огорчил я вас и обидел, и всё потому, что у меня дела по горло, а вы ко мне с расспросами пристаёте; простите меня, маменька!