Степная радуга - [8]

Архип Назарович, конечно, прав: надо дать почувствовать мужику, что он теперь на земле хозяин. Только вот хватит ли сил у бедноты, чтобы произволу кулацкому конец положить? Остались на селе одни старики, старухи да бабы с детишками. Самых сильных, самых смелых мужиков поубивали германцы на войне. Лишь единицы возвратились с фронта. Истосковались они по отчему дому, по мирной деревенской житухе и не желают в новую драчку вступать. На солдатских вдов, на баб-батрачек, пожалуй, еще положиться можно. За долгие годы обездоленной жизни накопилось в их сердцах немало горечи, незаживших болей и обид.

Но как против кулака бороться? Ухватом его не свалишь, сдачи даст, а то возьмет да и вильнет в кусты, от драки подальше. Увиливать-то они, что и говорить, наловчились, на бедняцкие угрозы у них один ответ: «Нас, мол, не трогай, и мы тебя не тронем. Бок о бок жили и жить будем. Революции мы не помеха. Лишь бы она нас не тревожила, под наше состояние не подкапывалась — тогда мы с ней заодно. А без нас, хозяев состоятельных, новая власть ножки с голодухи протянет, долго не продержится». Так высказывался на общем сельском сходе Аким Вечерин. Другом революции называл себя.

Политик. Говорун, каких мало. Мастак с толку сбивать легковерных. Голыми руками его не возьмешь. Неспроста у эсеровской братии он в вождях ходит…

— Представляю, как Вечерин взбесится, когда землю начнем делить, — говорит Архип жене. — Без боя своих угодий не отдаст.

— С революцией ему не совладать. Руки коротки! А угрожать будет… Ну и что? Мы тоже не из пугливых…

Дуня подбирает под себя озябшие ноги в старых залатанных валенках, прячет их глубже в соломенную подстилку и краем глаза смотрит на мужа. Шапка у Архипа съехала на затылок. Черные кудри кольцами спадают на высокий лоб, наползают на глаза. На усах серебрится иней. Изрядно поношенная солдатская шинель сидит на нем, коренастом и крутоплечем, по-военному строго, впритирку. Фронтовая выправка. Год назад возвратился он с боевых позиций, немецким снарядом контуженный.

Дуня помнит, как вошел он тогда в дом, покашливая, как бросилась она с детишками ему навстречу. А он вдруг пошатнулся у самого порога и ослабевшими пальцами ухватился за косяк, чтобы не упасть. Уши у него были бинтом перевязаны, а по всему лицу кровавые волдыри вздувались. Потом, когда боль улеглась, он, сидя за столом, шутливо сказал жене:

— Видишь, как щедро царь меня наградами отметил. Чирья — награда за храбрость. А ухо не слышит — за непочтение к приказам, собственною рукою Николая — верховного главнокомандующего — писаным. Чем не доблестный воин? Живи и радуйся!

Чирья с лица постепенно сошли, сейчас от них лишь легкие вмятины-рябинки остались, а вот правое ухо до сих пор туго слышит.

— Шапку-то, Архипушка, потуже надвинь, — говорит ему Дуня, придвигаясь ближе. — Недолго и уши застудить.

— Кого судить? — весело переспрашивает Архип, не поймешь: то ли шутит, то ли и впрямь недослышал.

— Береги себя, говорю!

— От тебя разве убежишь!

— Поговори с таким…

Дуня встает на корточки и сама поправляет шапку на голове Архипа, поднимает ворот его шинели. Рукой, свободной от вожжей, он притягивает Дуню к себе, смеется во все усы. Архипу радостно ощущать рядом ее дыхание, по-домашнему теплое и родное, видеть голубизну глаз ее, белесые от мороза ресницы, чувствовать, как Дунины ладони, легкие и ловкие, скользнули, прячась от холода, за полу его шинели. Архип склоняет голову ниже и, как бывало в молодости, тычется носом в мягкий Дунин подбородок, в темную родинку под правой разгоряченной щекой.

Лошадь легко бежит по пустынной наезженной дороге, выбрасывая копытами на передок розвальней снежные комья. Весело позвякивает колокольчик под дугой, похрапывает конь, поскрипывают полозья. Ветер-низовик гонит по равнине поземку, увлекая за собой прошлогодние, неведомо откуда взявшиеся редкие заиндевелые кустики перекати-поля, и они катятся по степи, натыкаясь на одинокие бурьянные островки возле дороги, бойко перепрыгивают через снежные бугры и, смиряя свой бег, забираются в тихие уголки лощин. Солнце матовым, неярким светом пробивается сквозь стылое небо, бурое и однотонное, как самотканая дерюга.

Архип держит вожжи и изредка причмокивает, понукая лошадь. Дуня молча кутается в пуховый платок так, что наружу высовывается лишь кончик носа, маленького, по-детски аккуратного, с едва приметной горбинкой. А еще видны глаза, по-восточному продолговатые, с припухшими веками, наполненные лучистой голубизной, — словно кусочек дальнего весеннего неба выглядывает из-под платка.

Сани качает из стороны в сторону, и их обоих убаюкивает, словно в зыбке.

И сказочным сном выплывают из глубин памяти картины пережитого, одна за другой, будто вехи дорожные.

Ей, Дуне Калягиной, и семнадцати не было, когда она с Архипом познакомилась. Он в ту зиму из города Баку на побывку к дяде приехал. Среди деревенских парней Дуняша его сразу выделила: кучерявый чуб из-под блестящего козырька городской кепки, плечи широкие и грудь колесом. Жила в нем неизбывная рабочая сноровка — за что бы ни брался, все складно и легко у него выходило. Любила Дуняша слушать, когда он на гармошке играл. Ударит снизу вверх быстрыми пальцами по ладам — и зазвенят колокольчики рассыпчато, заклокочут бурной удалью, ноги сами в пляс запросятся. А то вдруг переведет музыку на раздумчивую тональность и начнет свою любимую песню выводить — про жизнь заводскую подневольную, — и сердце защемит, слезы к глазам подступят. Красноярцы немало грустных песен знали, но эту, полную тоски и неясного глухого ропота, услышали впервые, и пришлась она им по сердцу. Деревенские девки и парни пели ее, подражая гармонисту, с особым настроем, жалостливо, с томительным придыханием.