В кучке солдат, что стояли у самого собора и орали громче всех, Архип разглядел Емельянова. Штабс-капитан держал в руке серую мерлушковую шапку, то и дело потрясал ею в воздухе. Надрываясь из последних сил, он орал:
— Дави гадов-большевиков! Да здравствует Учредительное собрание!
Холеное, чисто выбритое лицо его багровело от натуги. Он горделиво, как конь в пылу решающей скачки, вскидывал голову, воинственно выпячивая грудь, метал в толпу взгляды, полные торжества.
«Победителем себя почувствовал, белогвардейский холуй, — зло подумал Архип. — Совсем ошалел в экстазе зверином, аж ноздри вздулись…»
Не спуская глаз с Емельянова, Архип стал пробираться ближе к нему. На каждом шагу встречал хмурые, озлобленные глаза мятежников. На соборной площадке потрясал кулаками уже какой-то новый оратор — гривастый господин в пенсне. Слушали его без энтузиазма. Легкий говорок возникал то в одном, то в другом краю площади.
И вдруг словно кто бомбу бросил в толпу — загорланила она встревоженно, задышала хрипло и прерывисто. Архипа швырнуло назад, и он чуть было не напоролся на чьи-то вилы. Его толкало, вертело, как в бурлящем потоке, он задыхался в этой многоликой сумятице, в запахах пота и винного перегара.
— Комиссары на площади! — крикнули в переднем ряду.
И пошел по толпе ропот:
— Ну и ну! Не испужались, выходит…
— На рожон лезут…
— Где комиссары-то? Что-то не вижу…
— Да вон же — всем выводком…
Никто больше не обращал внимания на гривастого оратора. Взоры публики были устремлены влево. Там, на высоком крыльце, возле фонарного столба, скучившись, переговаривались между собой люди, одетые в солдатские шинели и кожаные куртки. Впереди — Архип сразу узнал его — Григорий Чапаев. Он мало изменился с тех пор, как приезжал в село к Калягину, только разве несколько осунулся и побледнел и левая рука не перевязана бинтом, как прежде. Шинель его распахнута, черные усы подергиваются в ухмылке. Он кивает в сторону собора и, склонившись к уху моложавого человека в кожанке, что-то доказывает ему. Комиссары и красногвардейцы безбоязненно оглядывали с крыльца темную, враждебную силу, что клокотала на площади. Наверное, и до них долетали угрожающие возгласы, которые Архип слышал совсем близко вокруг себя.
— Хорохорится Чапаев-то. Виду не подает. А у самого, поди, душа в пятки ушла…
— Привык на рабочих митингах балясы точить. А тут не тот народец-то…
— И этот с ним, комиссар по труду товарищ Сечко. Металлистов маминского завода с собой привел…
— Где им тягаться с хозяином! Кишка тонка. Мамин был силой, силой и остался. Не решатся они против него выступить.
А гривастый все еще что-то тараторил, сбивчиво припрыгивал от возбуждения, и пенсне его, сверкая стеклами, то и дело соскальзывало с носа.
Григорий Чапаев вскинул на болтливого оратора усмешливый взгляд, сказал громовым голосом, чтобы все слышали:
— Вертит языком, что корова хвостом. Шелды-булды да начики-чикалды…
В толпе послышался сдержанный смешок. Чапаевские глаза заиграли веселой синевой.
— Не верю, чтобы тут одни лишь спесивые сударчики-белоручки, кулаки да купчики со своими сынками беспутными собрались. Есть, поди, и трудовой люд, сбитый с толку эсеровской брехней. Эсеров медом не корми, дозволь только языком поработать. Только ведь от слов до дела у них сто перегонов… И нет у меня охоты сударчиков торговых речами вразумлять. Бестолковое занятие! Я к тем мужикам обращаюсь, которые случайно, по недомыслию на это барское торжество попали, на эсеровскую приманку клюнули. Товарищи крестьяне! За кем вы идете? Кого вы слушаете? Неужто вы и вправду думаете, что заводчик Мамин, который сулил вам тут златые горы, печется о бедняцкой доле? О своей шкуре он печется, хочет снова себе литейный завод вернуть, рабочих к рукам прибрать. А помещики, торгаши с кулаками, что здесь до хрипоты орут, власть Советскую проклинают, — им-то чего надо? Ясно чего — царя им надо! А еще — землицу, что у них революция отняла и крестьянину передала. Вот и дерут глотку, о каком-то возрождении поют, сами себя в верховные правители метят. Посмотрите на них: этот — сударь и этот — сударь, а кто же им присударивать станет? Без слуг-то они как без рук. Для того и мятеж устроили, чтобы вновь мужика в ярмо загнать. А вы и уши развесили… Слова-то у них, что и говорить, бархатны, да дела-то, если в суть вникнуть, жестче свиной щетины. В крови народной задумали революцию потопить…
Не давали говорить Григорию, сбивали криками, грязными ругательствами, угрозами. И лишь рабочие, пробравшиеся из задних рядов ближе к крыльцу, поддерживали Чапаева, осаживали крикунов:
— Да тише вы, подпевалы буржуйские! Комиссар дело говорит…
— Не все эсерам, дайте и большевику слово сказать!
— Крой дальше, Григорий Иваныч! Пусть узнают правду…
А в ответ толпа ревела злобно:
— Довольно! Стаскивай с крыльца комиссаришку!
— Без большевиков обойдемся!
— Ишь разошелся! Видно, снова в кутузку захотел…
Слышались возгласы и другого рода, примиряющие:
— Послушать надобно и тех и других. Потом сами рассудим…
— Пущай Чапай на главную трибуну взбирается да там спорит с докладчиком! А то сбоку припека…
![Лето на колёсах [Повести]](/storage/book-covers/ce/ce55869e5b74e035101c93f5a0e2147d9c49c0f6.jpg)
