Степень вины - [13]

— Доктор Стайнгардт?

— Психотерапевт. Он умер.

— Но разве на этот счет нет правил? В случае, когда речь идет о пациентах психиатров, есть особые положения.

Мария снова пожала плечами.

— И Лаура Чейз, и Стайнгардт мертвы. Кто остался? Лишь дочь Стайнгардта и… — И Ренсом, хотела она сказать.

— С вами все в порядке?

— Да. — Она поймала себя на том, что провела кончиками пальцев по глазам. — Просто я смотрела на него в тот момент.

— На кого?

— На Ренсома. Когда он умирал, он очень пристально смотрел на меня.

— До этого мы дойдем, — сказал Монк. — В свое время.

Она услышала тихий, тише его голоса, шелест магнитофона.

— Давайте сейчас. Я устала.

— К этому надо подойти.

Она открыла глаза:

— Можно воды?

— Конечно.

Он встал, вышел, вернулся с пластмассовой чашкой холодной воды. Катушки магнитофона продолжали крутиться. Монк прислонился к стене.

— Вы упоминали телефонные разговоры — он звонил вам на работу, вы звонили ему из дома. До интервью были еще разговоры?

— Он звонил еще раз. Сказал, где и когда сможет со мной увидеться.

— Он выбрал Сан-Франциско?

— Да.

— Для вас это удобно?

— Нет.

— Почему же вы поехали?

Мария покраснела.

— Он обещал, что даст мне прослушать кассету, — наконец проговорила она. — Если я приду одна.

Глаза Монка едва заметно расширились.

— И этого было достаточно, чтобы вы согласились?

Попивая воду маленькими глотками, она подбирала слова для ответа.

— Что касается памяти Джеймса Кольта или гибели Лауры Чейз, то я не собиралась выступать в роли разоблачителя. Меня интересовала этическая сторона вопроса. Как можно покупать и продавать интимнейшие секреты, те, которые люди никогда и ни за что не раскрыли бы постороннему!

— Ну и что, как вы полагали, из этого могло получиться?

— Я думала, что он не будет использовать кассету. — Мария помедлила. — Но ведь я — журналист. Ренсом говорил мне, что правда важнее врачебной тайны и всяких нежностей, что она нужна и мертвым, и живым.

— И вы согласились с этим?

— Нет. — Она рассматривала сломанный ноготь. — Но разве можно было не встретиться с ним?

— Он объяснил, почему связался именно с вами?

— Да.

— И почему же?

Она почувствовала, что тело ее окаменело.

— Он сказал, что любит смотреть меня по телевизору. И что «предмет» заинтересует меня.

— Он разъяснил, что имеет в виду?

— Нет. — Ее голос снова стал спокойным. — Пока я не пришла к нему.

Монк сел, посматривая на нее поверх магнитофона и потирая ладонью подбородок.

— Что произошло, — наконец спросил он, — когда вы пришли к нему в номер?

Мария смотрела мимо него в стену. Обдумывай каждую мелочь, говорила она себе, каждую фразу.

— Я пришла около одиннадцати тридцати. — Хладнокровие вновь изменило ей. — Он был один. Я думала, у него будет еще кто-нибудь из журналистов. А он был один…

Монк откинулся на спинку стула.

— Вы мне все пытались задавать вопросы, вместо того чтобы самой рассказать со всеми подробностями. Ну что же, потом мы вернемся к некоторым деталям. — Выходя из задумчивости, Мария обнаружила, что опять молча смотрит на магнитофон.

— Может быть, — предложил Монк, — начнете с того, как он выглядел, когда вы пришли.

Мария подняла взгляд на инспектора:

— Он был омерзителен.

— В каком смысле?

— В любом, — выдохнула она. — Чтобы понять это, надо быть женщиной.

Монк улыбнулся одними глазами:

— Постараюсь понять.

Мария опустила взгляд:

— Начну с того, что у него отталкивающая внешность. Он был довольно высоким и держался этаким патрицием — англо-ирландский акцент, манера стоять, как будто позируя портретисту. Но от этого он лишь походил на персонаж из музея восковых фигур. Даже кожа у него казалась холодной. И живот мягкий и белый… — Она прервала себя. — Но это было позже.

Глаза Монка сузились.

— Давайте с начала.

Мария кивнула:

— А началось с того, как он смотрел на меня. Он был ирландского происхождения, глаза у него были водянисто-голубые, и такие, знаете, славянские черты — широкое лицо с поднятыми уголками глаз, наверное, после пластической операции. И даже когда он улыбался, глаза не смеялись. — Она отвернулась. — Я тогда подумала: он похож не на интеллектуала, а на русского генерала во время первомайского парада. У которого дедушка изнасиловал бабушку во время какого-нибудь крестьянского восстания…

Мария заметила, что непроизвольно сжимает запястье. Но закончила довольно спокойно:

— Мне это сразу пришло в голову, я и сесть не успела. Я еще поздравила себя с этим тонким наблюдением.

Монк подождал, давая ей время сосредоточиться.

— Что он сказал, когда вы пришли?

— Что я — красивая женщина. — Монк поднял на нее глаза. — Что телекамера не в состоянии передать всю мою прелесть.

— Что сказали вы?

— Я, конечно, поблагодарила его. — В ее голосе зазвучала ирония. — И перешла к другой теме.

— К какой?

— К его творчеству. О чем еще говорить с писателем, у которого уже приготовлен собственный некролог: «Больше, чем кто-либо иной, он понимал и писал правду своего времени…»?

Инспектор промолчал. Мария знала, что он ждет, что он хочет слышать не эти слова и понимает: она пытается избежать разговора о происшедшем.

— Когда мы разговаривали, — сказала она, — я обратила внимание на магнитофон.