Степан Разин. Книга вторая - [120]

Нередко с досадою думала она о своем казаке, таком не похожем на всех остальных, считая себя несчастною и самою незадачливой из казачек, вечно покинутой и одинокой вдовой при живом муже.

Но если о нем говорили казаки или она слышала речи крестьянского беглого люда, сердце ее расширялось от восторга и страха и возносило ее на страшную высоту, от которой дух занимало счастьем и радостью. Тогда она вся замирала, не смея ни вымолвить слова, ни шевельнуться…

Смутное сознанье греховности атаманских деяний Степана временами терзало ее. Наивная вера в «тот свет» и адские муки страшили казачку, но она отгоняла тревогу твердою верой в то, что казак лучше знает, что делает. Не женское дело судить о казацких походах! И особенная уверенность в правоте Степана родилась в ней по возвращении к нему Сергея. Алена была уверена в крепкой приверженности Сергея к богу и в его боязни греха. И если уж Сергей поверил Степану и, простив обиду, пошел заодно с ним, то, значит, его атаманская правда не противна богу.

И едва дошел слух, что бояре готовят великое войско против Степана, Алена Никитична решительно взъелась на Фролку:

— Брат ведь Степан тебе, пентюх! Сиди-ишь! Мой бы был брат да была бы я казаком, я бы ветром помчалась… Срам ведь смотреть: брат за весь люд, за всю землю один со злодеями бьется, а ты все на гуслях да в голос, как девка!..

Фрол смутился.

— Мне сам Степан указал тут сидеть по казацким делам, — оправдывался он.

— Сидеть! Ты и рад сидеть! В седле не скакать и сабли рукой не касаться. Тпрунди-брунди на гуслях — вот и вся твоя справа! Да время-то нынче не то: слышь, народ про Москву что болтает? Не мешкав сбирайся, ко Стеньке скачи!

— А город как кину! Степан наказал…

— Не хуже тебя-то управлю всю службу! — сердито оборвала Алена. — И дед пособит…

Фрол поехал. Он возвратился с наказом Степана двинуться с казаками в донские верховья.

Алена его торопила:

— Поспешай, поспешай! Покуда чего — сухари сушим, рыбы коптим, а ты бы челны посмолил! Я две бочки смолы поутру указала на берег скатить, за ворота. Ударишь пораньше с низовьев, бояре-то силу свою споловинят, Степанке на Волге-то станет полегче!..

— Дывысь, атаманова яка! Не жиночя, бачишь, розмова! Стратэгию розумие, як добрый козак. Ото гарна жинка! — весело говорил Черевик. — Тебе в есаулах ходыты б, козачка! Оце так дружина, братове, у нашего батька у Стенька Тимохвеича! — хвалился он казакам Аленой, словно она была его дочь. — Дуже гарна жинка! Не жиночий разум. Я бы справди краще Алену Никитишну с войском послал, чем Хрола Тимохвеича: не козак вин — козачка!

Фрол вышел в поход на семидесяти челнах и бударах с тысячью казаков, чтобы ударить под Коротояк. Алена ему велела взять лишних три сотни с собою, по берегу, конными. Она уже наслушалась от казаков, что конные надобны в битвах. Фрол не решался их брать. Хотел оставить, чтобы блюсти остров, потому что Фрол Минаев ушел из Черкасска к Маяцкому городку, и Фролка страшился набега понизовых на Кагальник.

— С три сотни еще тут оставишь. Как-никак усидим! — твердо сказала Алена. — Надо будет — ребят по стенам… Казачата пищальми не хуже владают. Я первая Гришку поставлю.

На прощанье она была ласкова с Фролкою, как никогда.

— Берегися, брательничек милый! Я чую: как ведь до битвы дорвешься, то Разина кровь-то в тебе закипит. Не гусли ведь — битва! — говорила она, словно не раз уж сама испытала битву.

И вот Алена осталась в Кагальнике со стариком Черевиком и с тремястами разинских казаков.

Почти каждый день прилетали гонцы от Степана. Говорили, что батька здрав, весел, летит, как орел, города полоняет. Они называли далекие и чужие имена городов: Саратов, Самара, Корсунь, Саранск, Алатырь, Курмыш…

Когда спрашивала, почему не прислал письма, опускали глаза: «Войсковыми все занят делами Степан Тимофеич».

Алена сдвигала брови, плотно сжимала губы. Ей вспомнилась разбитая голубая чашка… «Тонка, хрупка… так вот пала из рук да разбилась!» — слышала она голос Степана. Тогда ее начинала мучить тоска.

И в этот вечер терзало ей сердце нудное завыванье ветра в печной трубе. «Домовой завывает!» — подумалось ей.

Алена перекрестилась.

— Дедушка, сердце чего-то болит! — сказала она, отбросив веретено.

— Стосковалось, Олесю, вот то и болит. Непогода, бачь, воет, тоску нагоняет, Дон плещет хвылямы. Тучи, морок. Як солнышко в небе — так и на сердце свет, а на небе хмары — и в душу все облак нисходит…

— Недоброе чую, — сказала Алена.

— С чего недобру, дочка, взяться?! Бачь, вести яки! Все выше да выше наш сокол летит… Слышь, гонцы говорят — и еще города покорились. Кабы мне молодым, не сидел бы тут возле тебя!.. Люба ты мне, атаманова, будто дочка родная, а нет, не сидел бы! Летел бы за ним… Светло в его славе! Вот то и народ к нему липнет, как словно букашки на свет…

— А сердце болит, будто свету не стало, — сказала Алена.

— Погоди. Остановится скоро зимовьем наш сокол, пришлет за тобой колымагу…

Но Алена помнила, как ей уже сулили колымагу, когда Стенька был в первом походе. Она не ждала колымаги — лишь добрых вестей…

Веретено опять зажужжало…

Алена слушала свое сердце. Оно стучало все беспокойней, быстрей, неровней… Погруженная в свои мысли, она откуда-то, словно издалека, слышала доносившиеся слова старого Черевика, который рассказывал Гришке про запорожский поход на султана.