Степан Разин. Книга вторая - [119]

— Я поеду, Наумыч! — внезапно возвысил голос молчаливый все эти дни Никита Петух. — Прокоп пусть с тобой остается. Вдруг падучка его прихватит в степи: сам загинет и лекаря не привезет! А я доскачу как вихорь!..

Никита сказал это с таким жаром, что Прокоп растерялся. Он в удивлении взглянул на Никиту, который смотрел с вызовом прямо ему в глаза.

«Так вот оно что! — решил Прокоп. Он наконец-то понял Никиту. — Он хочет живьем захватить их обоих да выдать черкасской старшине… На Волге дворянам отдать убоялся, а тут — казакам. Чести больше: хоть молод, а мыслит о войске!..

Сказать ему, чтоб он перво из первых к Корнею спешил, али сам сдогадается, что ли?!»

— Ну что же, Никита, лети, добывай Митроху, — согласился Наумов.

И Никита помчался в Черкасск.

Не говоря ничего Прокопу, он был уже убежден, что Прокоп враг Разина, — иначе ему незачем было подсказывать Никите, что Марья и есть атаманова полюбовница!

Если Прокоп поскачет в Черкасск, то и быть беде: не за лекарем он поедет, он сам приведет старшинских, чтобы сгубить атамана, — так размышлял Никита, когда предложил поехать вместо Прокопа.

«А мне-то к чему голову атамана спасать! За какие ко мне его милости? — спрашивал Никита себя. — А за ту его милость, что он для всего народа себя не жалеет — не об себе печется, о мире. За то его и жалеть!..»

Никита гнал от себя черную мысль о том, что Степан у него отнял Марью, но сами собою лезли в голову думы, что не зря велел Разин ему оставаться в Астрахани: «Знал, окаянный, что венчана Машка со мною. Мне велел на глаза не пасть, а Машку с собой заманил!..»

Эта мысль вызывала ревность, рождала злобу, но даже злоба не побуждала Никиту к предательству. Больше, чем Разина, он ненавидел за эти мысли Прокопа.

«Порченый дьявол! Хочет он, чтобы я атамана продал. Ан не продам! Не добьется того, что я покорюсь его черному сердцу, пес бесноватый! — думал Никита. — Я пуще того, прилежней того послужу атаману!»

Осенний ветер резал глаза, дождь сек по лицу, измученный конь спотыкался, но Никита, не зная устали и не замечая преград, гнал и гнал…

Разинское гнездо

Бушевала ветрами внезапно похолодавшая осень. Кагальницкие землянки освещались по вечерам поплавками, горящими в сале, лучинкой. В атаманском «доме» горела свеча. Алена Никитична молча сучила пряжу, склонившись к веретену, отчего вся спина ее по-старушечьи горбилась.

Старый дед Черевик, в сотне битв израненный запорожец, ютившийся в атаманском доме, также молча помаргивал, глядя на пламя свечи, вспоминая о чем-то своем, стародавнем.

В углу на скамье отсыпался с дороги гонец, присланный из-под Коротояка. Седобородый казак спал как мертвый. Утром он должен был возвращаться в войско к Фролу Разину.

На полатях, ровно дыша, спала атаманская дочка Параша.

Хлопнув дверью, ворвался в землянку Гришатка, встрепанный, оживленный, с горящим взором. Пламя свечи замигало и заметалось от ветра.

— Что нынче поспел ночевать? Ты бы утром домой воротился! — сердито заметила мать Гришатке.

— Казаки завтра к бате поедут, кои ранены были. Собрались в сторожевой, про войну говорили, — словно бы в оправданье себе сообщил мальчишка.

— Ну так что?..

— Ты, матынька, отпусти меня к бате, — вдруг попросился Гришатка так просто, как будто в жаркий день собрался купаться с ребятами.

— Ты что, ошалел?! — возмущенно воскликнула мать.

— А чего — ошалел? — лукаво спросил Гришатка.

— В крынке возьми молока да пышку на полке, — вместо ответа сказала Алена.

— Славой отецкой прельстился? — внезапно подал свой голос спавший на лавке гонец. — Славу свою завоюешь, казак, как взрастешь. Твой батя — народу отец. Ни в Запорогах, ни на Дону не бывало такого…

— Богдан був великий гетьман, — вмешался и дед Черевик. — Та все же траплялось Богданови сердцем кривдить. Ради шляхетской милости катовал он над посполитой голотой… Шляхетская кровь была у Богдана, Грицю, а твий батько справжний лыцарь. Николи еще не было яснишего сокола в жодной краини… И слава его — святая, великая слава на все казацтство и все христианское посполитство… Не с дытынкою цацкаться ныне ему: вин, хлопче, мае инши заботы… Сидай вже покиль коло матци…

Гришка задумался над молоком и лепешкой.

— А царь больше батьки? — внезапно спросил он.

— Гришка! Молвить-то грех! — в испуге вскричала Алена. — Вот черти тебе на том свете язык за такие слова…

— Царь — что? Царь от бога поставлен. Царем родился — то и царь! — спокойно сказал из угла гонец. — А батька твой сердцем велик — оттого и вознесся. Народ его по заслугам воздвиг всех высоких превыше.

Алену вдруг охватило от этих речей какое-то радостное томленье и вместе тоска, как бывало всегда, когда говорили при ней казаки про Степана. Как будто стояла она на крутой высоте и вот-вот могла оборваться… Правда, в жизни своей она еще никогда не была на такой высоте. Даже на колокольню на пасху в селе, бывало, взбирались одни лишь мальчишки… Всего только раз залезла она на верхушку большой рябины и там испытала подобное чувство — вместе и страха и радости… Тогда мать оттаскала ее за косы. А после подобное чувство она ощущала, когда приникала к сердцу Степана.