Степан Кольчугин - [2]

— Выходи.

Степан вышел на улицу.

«Политика, вот где политика», — думал он. Степан заметил, что городовой, стоявший на углу, посматривает на него, и пошел, глядя в упор на городового, тяжело и грозно стуча сапогами. Городовой, видимо, счел Степана за пьяного и сказал:

— Чего стучишь, сапоги-то у тебя свои.

— Может, конторские?

Степан спохватился, вспомнив, что Звонков учил его возможно меньше обращать на себя внимание, ходить с собраний не останавливаясь, не разговаривать. Пройдя немного, он оглянулся: городовой смотрел ему вслед. Степан поспешно зашел в переулок.

Удивительное дело! Этот самый товарищ Касьян ничего плохого не говорил — наоборот, говорил, как нужно по-справедливому, а хоронились и прятались, будто он подбивал рабочих на темные дела. Да что уж там этот Касьян! Ведь даже с химиком нельзя было в открытую заниматься. Степан уже твердо знал, что царю и Новороссийскому обществу нужно содержать рабочих в темноте — чуть рабочий достигнет знания, он начинает бунтовать против несправедливостей жизни.

Занятия Степана с химиком продолжались, но Степан уже не мог приходить часто, иногда он неделями не бывал у Алексея Давыдовича. Главной помехой для занятий были свидания с Верой, но Степан не говорил, конечно, об этом химику, как не говорил ему о возобновлении знакомства с Звонковым.

— Мастер притесняет, — отвечал он на вопросы Алексея Давыдовича и чувствовал неудобство от своей лжи. «Очень уж славный человек Алексей Давыдович», — думал он.

Как удивился Степан, увидев Очкасова и Силантьева в комнате Звонкова! И ни разу Очкасов не говорил с ним о кружке, не намекнул даже, а ведь они каждый день работали рядом!

— Вот она, — и Степану казалось, что он прекрасно понимает, в чем суть «политики», и что он уже стал в один ряд с такими людьми, как Звонков или этот товарищ Касьян.

Утром на работе он все старался подойти к Очкасову, подмигивал ему, а когда они очутились рядом, спросил шепотом:

— А ты давно уже туда ходишь?

— Чего, кого? — удивленно спросил Очкасов и отошел, а через некоторое время, когда они вместе пошли за инструментом, он сердито сказал Степану: — Ты зря этих разговоров не затевай, да еще на ухо. Секреты со мной перед всеми заводишь. Мальчик ты, что ли?

Степан смутился и весь день старался держаться подальше от Очкасова. Вечером он встретил на улице Павлова и хотел пройти мимо, отвернувшись, но Павлов его окликнул. С виду Павлов казался вдвое старше Степана, длиннолицый, с морщинами в углах глаз, да и в самой его нескладной, сутулой фигуре имелось нечто старческое — усталое. Годами он немногим опередил Степана, — ему было лет двадцать пять — двадцать шесть. Он позвал Кольчугина к себе; квартировал он невдалеке. Степан согласился зайти. В павловском земляном доме, с неровными стенами, стояла полутьма: самодельное окошечко, вмазанное в глиняную стену, было очень мало, взрослый человек мог двумя ладонями закрыть его. Жена Павлова держала на руках грудного ребенка. Возле печки сидел мальчишка лет шести — он, судя по глазам, недавно плакал. Сейчас, очевидно, примирившись с несправедливостью взрослых, мальчик старался не смотреть в сторону матери, слезы уже не текли по его лицу, но лицо глядело особенно «мордатым», все в красных пятнах.

Павлов посадил Степана за стол и сказал:

— Что, Маруся, чай есть?

— Что ты, Гриша, откуда чай? — недоумевающе ответила она.

— Верно, верно, — сказал Павлов, — я и забыл. — И он мотнул головой.

Ребенок на руках у жены Павлова пронзительно закричал. Казалось, что этот крик не может долго длиться, слишком уж силен он был, но крик не стихал нисколько, словно не слабосильный младенец, а могучая труба из солдатского оркестра орала и выла под тонкой тряпочкой-пеленкой.

Маруся улыбнулась и, смущаясь за прелесть ребенка, ей одной понятную, насмешливо сказала:

— Поет.

Павлов тоже улыбнулся. Муж и жена были друг на друга похожи, и чем больше Степан смотрел на них, тем яснее делалось сходство в их движениях, взглядах, словах. Павлов сказал, ничуть не раздражаясь:

— Поет сынок, поет.

Такое отношение к детскому реву Степан видел только у очень добрых старух (да к тому же еще глухих большей частью) и подивился ему.

Павлов, не скрываясь от жены (когда грудной мальчишка закричал, старший пошел на улицу), стал рассказывать Степану о собраниях.

— Самое интересное собрание летом было, — говорил он, — про Ленский расстрел Касьян рассказывал. Все взволновались. Шутишь ли, какое дело. Рабочие пошли свои законные требования предъявить, чтобы с голоду не умереть, чтобы гнилым мясом их не кормили, а по ним из ружьев стрелять стали! Пятьсот человек убили! Ты понимаешь, пятьсот рабочих убили, злодеи. Это сколько же народу! Все ради этой прибыли проклятой! Как же! Англичане там рудниками владеют, вот жандарм ради них постарался. Касьян эту газету читал — вся Россия содрогнулась, от края до края зашумела. Поднялся рабочий класс. Всюду забастовки: и в Питере и в Москве. Сотни тысяч бастовать стали по всем заводам, по всем шахтам. Они думали — запугают расстрелом. Ошиблись! Нас не запугаешь! Я как в огне тогда стал, вот слово сказал бы прямо — пойду на Бальфура или к приставу на квартиру, спроси Маруську, какой я был, — и расстроился, больной прямо сделался — спать не мог. У меня ведь брата на шахте Рыковских тоже убило. Он говорит, а я брата вспоминаю, и жалко — сказать не могу. Потом статьи читали, домой книжку давал мне, я отнес уже. Книжки ничего, довольно понятно, больше все против буржуазии, есть против меньшевиков.