Степан Эрьзя - [17]

— Нет, мой друг, это не порнография. Это — искусство! Ты Венеру пишешь на полотне, я — фотографирую.

Степан невольно залюбовался фотографиями и должен был признаться, что они действительно выполнены с большим искусством. Модели безупречны, освещение тонкое, мягкое, ровное. Красками такое передать почти немыслимо.

А Тинелли между тем давал пояснения:

— Японка. Лучше японки нет женщины... Китаянка по сравнению с ней пустой мешок...

— У вас снимки получаются удивительно рельефные, почти объемные. Чем и как вы этого достигаете? — спросил Степан.

— Секрет. Мой секрет. Тебе открою. Необходимо два объектива.

— Аппарат с двумя объективами? — переспросил Степан.

— Точно.

Больше он не сказал ничего.

Из гостиницы Степан ушел поздно, с какой-то непонятной грустью в душе. Разбередил этот Тинелли своими рассказами и фотографиями. До сего дня он мало задумывался о пространственности мира, в котором живет. Теперь его опять куда-то потянуло, как это часто бывало в маленьком Алатыре, когда он учился живописи у иконописцев.

12

Тинелли исчез из Москвы так же неожиданно, как и появился, оставив в душе Степана непонятную тоску. При всех видимых различиях — возрастном, в характере и общественном положении — у них было что-то общее, поэтому и не удивительно, что их так быстро потянуло друг к другу. Сошлись они совершенно случайно и сделались настоящими друзьями. Но поняли это несколько позднее, когда Тинелли в Москве уже не было. Степан не присутствовал на прощальном ужине, который дали Тинелли московские друзья, он даже не провожал его на вокзал и не знал дня отъезда. Святки кончились, жизнь пошла своим чередом: работа, училище. Ни о чем другом Степан не думал. И лишь письмо Тинелли, посланное из Петербурга, напомнило ему о друге.

— Странно, — удивлялся Бродский, теребя рыжую бородку. — Он тебе прислал письмо. Понимаешь, это не в его привычке, он никогда никому не пишет. У него повсюду столько знакомых и друзей, что он просто не в состоянии вести с ними переписку...

Тинелли ему и впоследствии писал, хотя и редко, словно лишь для того, чтобы поддерживать с ним связь. Степан не мог ответить ему ни на одно письмо: они приходили всякий раз из разных стран и городов. Ему нравилось, что Тинелли ведет такой кочующий образ жизни, он и сам бы хотел так жить, но учеба, обязательная и необходимая, держала его в крепких тисках. Головной класс он закончил неплохо, хотя во время пребывания там у него произошло несколько серьезных столкновений с его руководителем — Горским. Одну из этих стычек в конце зимы пришлось даже улаживать Милорадовичу и Касаткину, иначе бы он не мог перейти в их фигурный класс.

Горский от своих питомцев всегда требовал не только аккуратности и чистоты выполнения рисунка с гипсовых моделей, но и многократности. Независимо от того, как выполнен рисунок, он заставлял повторять его по несколько раз. Может быть, это кому и приносило пользу, но Степан решительно восстал против подобного, как он считал, механического повторения. С грубым упрямством он отказался присутствовать на одном из последних уроков, где надо было в пятый раз рисовать лицевую маску Венеры Милосской. А по оценкам этих работ учащиеся переводились в следующий класс.

Уладив недоразумение, Николай Алексеевич Касаткин наставительно сказал Степану:

— Если что-нибудь подобное ты позволишь себе у меня в классе, я тебя выдворю, не посмотрю, что способный художник. Да, да, и не пожалею. Дисциплина, батенька мой, превыше всего. Превыше твоих способностей...

Степан стоял перед ним, опустив голову, чувствуя себя виноватым. Он стольким ему обязан! Никогда не бывать ему в училище без помощи этого человека, невысокого, с короткой бороденкой и глазами слегка навыкате. Осторожными движениями, скупой улыбкой и какой-то особенной деликатностью он больше напоминал конторского служащего, чем художника. Даже такую, казалось бы, суровую отповедь Степану он высказал корректно, вкрадчивым голосом.

Летом почувствовал себя Степан несколько свободнее. Работа в ателье, с прекращением занятий в училище, более или менее упорядочилась. Теперь он занят бывал в основном днем, вечерами мог располагать временем по своему усмотрению. Его товарищи по училищу разъехались — кто на Волгу, а кто побогаче — в Крым, писать этюды. Ему никуда не придется ехать, он связан работой в ателье, а тоже хотелось бы побывать в Алатыре, Баевке, написать несколько этюдов. Там есть такие чудесные места, какие не всегда найдешь и на Волге.

Нельзя сказать, чтобы Степан тяготился работой у Бродского, но она его все же сковывала. Вместе с тем иного выхода он не видел, по крайней мере, в настоящее время. Эта работа его кормила, одевала, давала угол. Ретушерская комната постепенно загромождалась личными вещами Степана — баночками из-под красок, флаконами с маслом и лаком, альбомами репродукций, взятыми из библиотеки училища, различного размера подрамниками с натянутым холстом и без холста, пачками бумаг с рисунками. Ретушеры иногда ворчали, что негде повернуться среди этого хлама, не имеющего никакого отношения к работе. Делали это они не из-за неприязни к Степану, а потому, что в комнате без окон было действительно тесно и душно, точно в тюремном карцере. Степан не замечал этих неудобств и, всегда чем-то занятый, был совершенно равнодушен к окружающему. Бродскому, вероятно кто-то сказал, что ретушерскую следовало бы немного разгрузить, а может, он сам решил навести там порядок. Как-то в начале лета он пригласил Степана в кабинет и заговорил с ним о делах, предварительно засыпав его вопросами.