Степан Эрьзя - [12]

Эта злополучная бумага, оставленная в ночлежке, настолько взбередила душу, что, заснув, Степан увидел во сне пору своего детства, когда учился в Алтышевской церковно-приходской школе, и учитель тогда тоже дал ему чистую бумагу для рисования. Бумагу эту исчертил и порвал маленький двоюродный братишка. Учитель впоследствии даже не напомнил ему об этой бумаге. Но во сне он увидел, будто его наказали за нее — поставили на колени и продержали в углу очень долго...

8

Вторую неделю живет Степан у товарища. За это время он успел немного преобразиться: лицо посветлело, волосы на голове ему немного укоротили, а синяя рубаха из тонкого сатина, сменившая застиранную и полинялую с дырами на локтях, придала ему совсем молодцеватый вид. Все как-то уладилось само собой, хотя никакой договоренности с хозяевами у Степана не было. Столовался с ними за одним столом, за тем же столом рядом с ними с раннего утра и до позднего часа, когда нужно было им с Владимиром отправляться в училище, прилежно корпел над куклами. Эта работа иногда продолжалась и после возвращения из училища, поздно вечером. Куклы они делали не только из папье-маше, но и шили из тряпок, набивали их опилками, одевали в яркие одежды и пририсовывали румяные лица. Рисованием обычно занималась Татьяна, но с появлением Степана эта обязанность полностью перешла к нему. У него это получалось несравненно лучше. А когда хозяин узнал, что Степан когда-то писал иконы, он проникся к нему таким уважением, что даже перестал при нем курить. Одного лишь он никак не мог постигнуть: отчего же тогда Степан валялся по ночлежкам, жил впроголодь и вообще для чего ему это училище? Он и без того первоклассный мастер. Другое дело его сын Володя, ему надлежит учиться, потому что он на глаз не может как следует прочертить даже прямую линию.

— Я сразу заметил, что в тебе есть что-то духовное, — сказал он в минуту откровенной беседы, какие они иногда вели за работой.

— По длинным волосам? — усмехнулся Степан.

— Не только по волосам. У тебя на лице что-то написано, но прочесть я не могу. Это не каждому дано — читать по лицам.

А в другой раз, улучив момент, когда поблизости не было Елены Дмитриевны, он нагнулся к нему и таинственно прошептал:

— Ты знаешь на кого похож — на Иисуса. Ей-богу, похож, вот не сойти мне с этого места!

Степан не придавал его словам особого значения, тем более, что сам-то он, Петр Владимирович, с его нескончаемыми прожектами о кукольном деле, был в какой-то степени не от мира сего.

В общем, Степану у них жилось неплохо: был сыт, содержался в чистоте, но сильно тяготился повседневной работой над куклами. Совершенно не оставалось времени для рисования, а учащимся вечерних классов задавали много работы на дом. В единственно свободный день — воскресенье — они с Володей должны были непременно куда-то уходить, потому что приходил Татьянин жених. Молодым людям надо было дать возможность побыть одним.

— Скоро, что ли, они поженятся? — спрашивал Степан.

— А чего радуешься их свадьбе? Я бы, будь на то моя воля, сроду бы не отдал сестру за этого чванливого приказчика.

— Чем он тебе не нравится?

— Всем. Не пойму, что в нем нашла Татьяна. Втюрилась в него, как сопливая девчонка...

Степан, конечно, не думал надолго оставаться в этой семье. Он все же не терял надежды найти какую-нибудь работу, которая не связала бы его по рукам и ногам и не оторвала от учебы. И вот в одно из воскресений на Тверской улице, в витрине фотоателье он увидел объявление: «Срочно требуется художественный ретушер.»

— Ты меня обожди минут десять, я сейчас вернусь, — сказал он товарищу и вошел в ателье.

Тот не заметил объявления, думал, что Степан решил сфотографироваться, и даже обиделся, почему не пригласил и его. Потом, когда они пошли дальше, он недовольно проворчал:

— Знать, наша рожа не подходит к вашей, потому не схотел посадить меня рядом с собой? Аль на память какой-нибудь мамзели желаешь приподнести?

Степан пока не хотел посвящать товарища в это дело, как знать, его, может, еще и не возьмут. Что скажет завтра хозяин? Сегодня, по случаю воскресенья, его не было в ателье.

— Угадал, — проговорил Степан в шутливом тоне. — Сам рассуди, для чего сдалась моей мамзели твоя рожа...

В понедельник рано утром, не дожидаясь завтрака, Степан отправился на Тверскую. На улицах еще горели ночные фонари, когда он подошел к закрытым дверям ателье. Ему пришлось довольно долго расхаживать по тротуару, чтобы не замерзнуть. Бородатый дворник в красном овчинном полушубке, повязанном широким ременным поясом, и в больших подшитых валенках, сметая с тротуара за ночь выпавший снег, искоса поглядывал на него.

Улица понемногу пробуждалась. Открывались магазины, сначала булочные, бакалейные, а затем и с красным товаром. В легких санках появились первые извозчики, развозя важных чиновников по канцеляриям, а не важные топали пешком по тротуарам в гуще простонародья. Наконец открыли и фотоателье. Старший фотограф, с которым вчера разговаривал Степан, проходя мимо, узнал его и пригласил войти.

В небольшой светлой прихожей топилась голландка. За железной дверцей с круглыми отверстиями с гулом пылали сухие смолистые дрова. Пока Степан ожидал на улице, у него замерзли ноги, и он хотел их немного погреть, усевшись поближе к топке и приставив подошвы к раскаленной дверце. От них быстро пошел пар.