Стены слушают - [53]

Как только он ушел, Руперт приказал:

– Садись в машину.

– Я не хочу...

– И побыстрей. Ты уже задержала нас на полчаса своими балаганными штучками. Представляешь себе, как далеко могут продвинуться вести за полчаса?

– Полиция будет искать вас, а не меня.

– Кого бы из нас они ни искали, если найдут, так обоих вместе. Понятно? Вместе. Пока смерть нас не разлучит.

Глава 19

Сеньор Эскамильо распахнул дверь чулана для щеток и увидел Консуэлу, прильнувшую ухом к стене.

– Ага! – закричал он, указывая на нее коротеньким жирным пальцем. – Консуэла Гонзалес опять взялась за старые штучки!

– Нет, сеньор, клянусь телом матери...

– Клянитесь хоть рогами папаши, все равно не поверю. Если б я не нуждался так в опытной помощнице, никогда в жизни не попросил бы вас вернуться.

Он подумал о подлинной причине ее возвращения. Быть может, он свалял дурака, предложив помощь в этой дикой американской затее. Он вытащил из кармана большие золотые часы, которые неверно показывали время, но служили полезным реквизитом для поддержания порядка среди прислуги.

– Уже семь часов. Почему вы не разнесли по номерам чистые полотенца и не перетрясли постели?

– Я уже убрала большинство комнат.

– А почему не все, объясните, пожалуйста? Неужто полотенца такая тяжелая ноша, что приходится отдыхать каждые пять минут?

– Нет, сеньор.

– Я жду объяснений, – с холодным достоинством изрек Эскамильо.

Консуэла посмотрела на свои ноги, широкие и плоские, в соломенных эспадрильях. "Одежда, – подумала она, – одежда делает разницу. Я одета, как крестьянка, вот он и обращается со мной, как с крестьянкой. Если бы на мне были туфли с высоким каблуком, и черное платье, и мои ожерелья, он был бы вежлив и называл меня сеньоритой. Небось не посмел бы сказать, что мой отец был рогат".

– Я жду, Консуэла Гонзалес.

– Я убрала все комнаты, кроме четыреста четвертой. Я собиралась убрать там тоже, но у двери услышала, что там шумят.

– Как это шумят?

– Там спорили о чем-то. Я решила, что лучше их не беспокоить и подождать до вечера, когда они уйдут.

– Люди спорили в четыреста четвертом?

– Да. Американцы. Две американские дамы.

– Вы готовы поклясться в том на теле покойной матери?

– Готова, сеньор.

– Ну и лгунья же вы, Консуэла Гонзалес! – Эскамильо схватился за сердце, показывая, как он огорчен. – Или потеряли способность разбираться, что вокруг происходит.

– Говорю вам, я их слышала.

– Вы говорите мне, отлично. Теперь я говорю вам. Номер четыреста четыре пуст. Он пустует уже неделю.

– Этого не может быть. Собственными ушами слышала...

– Значит, вам нужны новые уши. Четыреста четвертый пуст. Я хозяин заведения. Кто может лучше меня знать, какие комнаты заняты, а какие нет?

– Может, кто-то занял его, когда вы на несколько минут отлучились от конторки. Две американские леди.

– Не может этого быть.

– Я знаю, что слышу. – Щеки Консуэлы приобрели цвет красного вина, словно от бешенства кровь свернулась в ее жилах.

– Скверно слышать вещи, которых никто больше не слышит, – изрек Эскамильо.

– Вы не пробовали. Если бы вы приложили ухо к стене...

– Хорошо. Вот ухо. Что теперь?

– Слушайте.

– Я слушаю.

– Они ходят по комнате, – пояснила Консуэла. – Одна из них носит множество браслетов, можно услышать, как они бренчат. Вот. А сейчас заговорили. Слышите голоса?

– Конечно, я слышу голоса. – Эскамильо выскочил из чулана, смахивая паутину с рукавов и лацканов своего костюма. – Я слышу голоса, ваш и мой. Из пустой комнаты не слышу ни звука, слава Господу.

– Комната не пустует, говорю вам.

– А я говорю вам еще раз, прекратите этот балаган, Консуэла Гонзалес. Боюсь, вы давно не перебирали четки, и Бог разгневан и посылает эти голоса, слышные вам одной.

– Я не делала ничего такого, чтобы он гневался на меня.

– Все мы грешники. – Но интонации голоса Эскамильо отчетливо давали понять, что Консуэла Гонзалес хуже всех остальных и может рассчитывать только на минимум милосердия, да и то вряд ли. – Вам бы спуститься в бар и попросить у Эмилио одну из этих американских таблеток, что очищают мозг.

– Мозг у меня в порядке.

– В порядке? Ну, что ж, я слишком занят, чтобы спорить.

Она прислонилась к двери чулана и смотрела, как Эскамильо исчез в лифте. Капли пота и жира проступили на ее лбу и верхней губе. Она вытерла их уголком передника, думая: "Он старается напугать меня, озадачить, сделать из меня дуру. Из меня дуру не сделать. Проще простого доказать, что комната занята. У меня есть ключ. Я отопру дверь очень тихо и внезапно, и они окажутся там, споря и разгуливая по комнате. Две дамы. Американки".

Кольцо с ключами свисало с веревки, заменявшей ей поясок. Ключи бились о ее бедро и бренчали, пока она шла в номер четыреста четвертый. Подойдя к двери, она заколебалась: теперь не слышно было ничего, кроме обычного шума улицы, доносившегося с проспекта внизу, и быстрого ритмичного стука ее собственного сердца.

Всего лишь месяц назад две американские дамы занимали этот самый номер. Они тоже спорили. Одна носила множество браслетов и костюм из красного шелка и красила веки золотом. А вторая...

– Но я не должна думать об этой паре. Одна из них умерла, другая далеко отсюда. А я жива, и я здесь.