Стены слушают - [29]

– Я стараюсь помочь вам, мисс Бартон. Но вы должны помогать себе тоже. И мне. Мы здесь оба замешаны.

– Нет, – шепнула она. – Мы не замешаны. Вместе – ни в чем. Я ничего не сделала, нечего не говорила. Я невинна. Я невинна!

– Я это знаю.

– Но я должна доказать это. Как доказать?

– Сохраняя контроль над собой. Не обсуждайте меня или мои личные дела ни с кем. Не отвечайте на вопросы, не предлагайте информацию.

– Тут только о том, что не делать. Что я могу делать?

– Лучше всего – поспешить уйти отсюда. Подите, вымойте лицо и причешитесь.

Приказание звучало грубовато, но он проговорил его таким добрым, почти отеческим тоном... Она откликнулась, как послушный ребенок.

В ванной комнате при кухне она вымыла лицо и вытерла его единственным висевшим на вешалке полотенцем. Она знала, что это должно быть полотенце Руперта, и, прижимая его ко лбу и горящим щекам, хотела снова заплакать, стоять тут долго и плакать.

Он ждал ее в кухне, уже надев пальто и шляпу. Его лицо казалось серым в свете флюоресцентных фонарей.

– Я провожу вас до угла.

– Нет. Вы наверняка устали. Вам надо лечь в постель.

– Я не хочу, чтобы вы в полночь шли по улицам одна.

– Разве уже полночь?

– Позже, чем полночь.

Снаружи туман капал с крыш, как дождь. Они шли бок о бок, застенчиво избегая прикосновений, настолько отстранившись друг от друга, насколько позволял узкий тротуар. Но невидимый мост пролегал через разделяющее их пространство. Мисс Бартон чувствовала это так же, как чувствовала в ванной комнате, прижимая к лицу полотенце Руперта. Она остро ощущала каждое его движение, ритм дыхания, размашистый шаг длинных ног, мерное раскачивание рук, вздохи, похожие на слова, которые высказать нельзя. "Что за слова, – подумалось ей, – хочу ли я их услышать?"

Прячась от своих мыслей, она заговорила:

– Какая тишина.

– Да.

– Странно, я чувствую такой грохот внутри.

– Грохот? Какого рода?

– Гонги грохочут, гонги. Он слабо усмехнулся:

– Никогда не слышал гонга. Зато гром в несметном количестве.

– Я думаю, у каждого должен быть собственный шум внутри.

– Я тоже думаю, что у каждого. Вон стоит ваше такси.

– Вижу.

– Вот пять долларов, чтобы с ним рассчитаться.

Она почувствовала, что, взяв деньги, берет больше, чем плату за такси. Но не спорила, даже не колебалась. Он вложил пятидолларовую кредитку в ее протянутую руку. То был их единственный физический контакт за весь вечер.

Вернувшись домой, Руперт, в который уже раз, перечитал письмо, полученное вместе с серебряной шкатулкой:

"Дорогой Руперт!

Хочу поблагодарить вас и Эми за красивую гирлянду и за сочувственное письмо. Похороны были очень скромные, и хотя Уильма назвала бы всю процедуру сверхсентиментальной, мы остались удовлетворены. Может быть, как всегда заявляла Уильма, похороны – варварский обычай, они действительно обычай и условность, однако в пору испытаний мы ищем утешения в обычаях и условностях.

Надеюсь, Эми уже оправилась от шока. Такое несчастье, что ей довелось быть очевидицей, как, впрочем, и всякому другому на ее месте. Но Уильма могла запланировать это. Она никогда не делала чего-нибудь втайне. Ей были необходимы зрители, не важно, аплодировали они или свистели. Другую попытку самоубийства, после ее первого развода, она предприняла в ванной комнате у одной подруги, где в то время был званый вечер со множеством народа. Никто из нас не думал тогда, что мы должны были предвидеть это. Эми тоже не должна чувствовать себя виноватой..."

Руперт хорошо помнил тот случай. Эми уехала с Брандонами на озеро Тахо, оттого он в одиночестве посетил Уильму в госпитале. Уильма без грима, в больничном халате, была бледна и осунулась.

– Уильма?

– Подумать только – увидеть вас здесь! Садитесь поудобнее. Если возможно удобство в этой вонючей дыре.

– Что, ради всего святого, заставило вас пойти на это?

– Ну и вопрос!

– Я его задал.

– Ладно. Мне все наскучило. Все это дурачье, болтающее и хохочущее. Я нашла пилюли в аптечке и приняла их. Вам когда-нибудь делали выкачивание желудка? Это ничего себе испытание.

– Наверно, вам стоило бы посетить психиатра?

– Я встречаюсь с психиатром последние две недели. Он зауряден, но у него удивительно завиваются ресницы. Три раза в неделю по пятьдесят минут сижу, глядя на его ресницы. Это завораживает. Я могу увлечься им. С другой стороны, он может надоесть. На черта мне сдались эти ресницы!

– Вы этим всерьез озабочены?

– Я устала, приятель. Выкатывайся.

Не прошло двух месяцев, как ресницы психиатра наскучили Уильме. И она перестала встречаться с ним.

Руперт вернулся к письму:

"...Я могла говорить о Уильме часами, – что неоднократно случалось, – но, кажется, так и не получила ясного представления о ней. Жаль, вся ее энергия и сила не были направлены по созидательным каналам. Было бы куда лучше, если бы ей пришлось самой содержать себя, вместо того чтобы жить на алименты. Кстати, нам не удалось выяснить, где сейчас находится муж Уильмы, Роберт Виат, и сообщить ему о ее смерти. Вряд ли это вызовет его интерес. Разве лишь потому, что сохранит ему деньги.

Вас могла удивить серебряная шкатулка. Она оказалась среди вещей Уильмы, присланных мне из Мехико. Должно быть, ее помяли при пересылке, но все равно это прекрасная вещь. Эрл и я обнаружили вашу монограмму на внутренней стороне крышки и предположили, что Уильма собиралась подарить ее вам. Уильма всегда говорила о вас с большой приязнью, и я знаю, как терпеливо вы и Эми переносили ее "выходки", по выражению Эрла. Пожалуйста, сохраните шкатулку в память о ней.