Стены слушают - [13]

– Дорогой, если бы там был ты, именно ты и считался бы иностранцем.

– Ты, наверно, считаешь, что сказала что-то ужасно умное?

– Всего-навсего правду.

– Похоже, ты напала на множество истин в последнее время, – криво усмехнулся Джилл.

– О! Я напала. Кое-какие из них огромны, какие-то – малы.

– Поделись хоть чуточку.

– В другой раз. Ты бы поторопился, если хочешь успеть на Эль-Камино вместо Байшоро. – Она через стол улыбнулась мужу.

Несмотря на ею резкую манеру говорить, она знала, что он добрый человек, гораздо больше, похожий на Эми, чем сам это представляет.

– Ты будешь осторожно вести машину, не так ли, Джилли?

– Я прошу так меня не называть. Это звучит нелепо.

– Ты не споришь, когда тебя так называет Эми...

– Так звали меня в детстве. Она говорит так невольно. И я всегда протестую. Напомни, я скажу ей об этом, когда она вернется домой.

Хелен виду не подала, но внезапно ощутила тошноту, и кофе показался кислым. "Не хочу, чтоб она вернулась домой. Две тысячи милей пролегло между нами. И это так хорошо".

В комнату влетел тринадцатилетний Дэвид. На нем была форма дневной военной школы, которую он посещал.

– Доброго утра всем.

– Что ты сделал со своим лицом? – ахнула Хелен.

– Ядовитый дуб, – радостно сообщил Дэвид. – Роджер и Билль тоже его раздобыли, когда мы были на маневрах. Обалдеть, как разозлился сержант. Сказал, будто русские успеют приземлиться, пока наша вшивая шайка возится с ядовитым дубом.

– Я зайду за тобой после школы и поведу к доктору.

– Ни к какому вшивому доктору я не пойду.

– Перестань выражаться. Это скверное слово.

– Сержант то и дело им пользуется. Он англичанин. А англичане всегда говорят "вшивый". Ой! Я забыл сказать! Дядя Руперт вернулся домой. Звонил вечером, когда вас не было дома.

– Ты мог бы сказать об этом раньше, – упрекнул Дэвида отец.

– Как я мог, если вы ушли?

– Как Эми себя чувствует?

– Не знаю. Он про нее ничего не говорил.

– Ну, о чем же он говорил?

– Просто, что сегодня он весь день будет дома и хочет повидать тебя по какой-то важной причине.

– Я сейчас позвоню...

– Он просил не звонить. Это очень личное дело. Он хочет говорить с тобой с глазу на глаз.

Джилл уже вскочил.

Двое мужчин обменялись рукопожатием, и Джилл сразу спросил:

– Эми здорова?

– Да.

– Где она? Все еще в постели?

– Она... Тут не место для разговора. Пройди лучше в дом.

В доме было темно, тихо и сыро, как если бы жившие тут люди надолго покинули его. Солнце не проникало за запертые ставни, и ни один звук не просачивался сквозь закрытые окна. Только в кабинете в конце длинного, узкого коридора были подняты шторы, и утреннее солнце висело в пыльном воздухе. На кофейном столике, выложенном кафелем, стоял наполовину опустошенный стакан коктейля со следами губной помады, а рядом – конверт без марки с именем "Джилли", написанном наискосок ученическим почерком Эми.

Джилл уставился на него. Письмо было подложным; молчавший человек у окна, весь слишком тихий дом, наполовину пустой стакан – все казалось угрозой. Джилл откашлялся:

– Письмо от Эми, конечно.

– Да.

– Почему? Я хотел сказать, почему письмо?

– Она предпочла сделать это так.

– Сделать что?

– Объяснить свой уход.

– Она ушла? Куда?

– Не знаю куда. Она отказалась сказать мне.

– Но это нелепо, немыслимо.

Руперт повернулся лицом к нему:

– Ладно, пусть будет по-твоему. Нелепо и немыслимо. Тем не менее это произошло. Какие-то вещи могут случаться без твоего ведома и согласия.

Их взгляды свирепо скрестились в залитой солнцем комнате. Когда Эми бывала поблизости, она сглаживала напряженность, двое мужчин соблюдали приличия и оставались вежливы друг с другом. В ее отсутствие невысказанные колкости и насмешки, накопившиеся за много лет, казалось, повисли в воздухе; каждую можно было выдернуть наудачу и употребить как тетиву для любого лука.

– Она взяла свои вещи, собаку и отбыла, – сказал Руперт.

– Собаку тоже взяла?

– Это ее собака. Она имеет право.

– Раз она взяла собаку, значит...

– Знаю, что это значит.

Оба знали. Если бы Эми намеревалась вернуться, она не увезла бы собаку.

– Ты бы лучше прочитал письмо, – посоветовал Руперт.

Джилл взял письмо и секунду держал его в руках, осторожно, словно бомбу, готовую взорваться от всякого неловкого движения.

– Ты знаешь, что там написано?

– Откуда мне знать? Письмо запечатано и адресовано тебе.

Между тем он знал и помнил каждое слово письма. Перечитал десятки раз, отыскивая слабые места. Даже нашел несколько.

Джилл читал, как начинающий читатель, медленно выговаривая слова:

– "Дорогой Джилли! Я посоветовала Руперту лучше передать тебе это письмо, чем посылать по почте. Ведь тебе захочется задавать ему вопросы: на одни он сумеет ответить, на другие – нет. Впрочем, на некоторые я и сама не в силах ответить, а потому не могу внятно объяснить причины моего временного отсутствия. Главная причина – я сама, и это громадное для меня решение. Я не в состоянии позвонить тебе и попрощаться. Ты начнешь со мной спорить, а я боюсь, что решение окажется недостаточно крепким и не устоит перед твоими доводами.

Уже минула неделя со дня кончины Уильмы, неделя сожалений и горя, но и неделя самопознания... Результат нельзя назвать благополучным. Мне уже тридцать три, а я, оказывается, жила, как ребенок, хотя вовсе этим не наслаждалась. Совсем не наслаждалась, а просто не умела существовать, на кого-нибудь не опираясь. И никогда не сумею, если застряну здесь и погружусь все в ту же рутину. Я должна изведать одиночество и остаться самой собой. Знаю, если бы была зрелой, ответственной личностью, привыкшей выстраивать решения и выполнять их, я могла бы предотвратить смерть Уильмы. А если бы не пила сама, могла бы не позволить Уильме напиваться до состояния депрессии..."