Стендинг, или Правила хорошего тона - [41]

— Твоя теща? — на ухо спрашиваю я.

— Нет, гувернантка. Наша дверь слегка приоткрывается, и я вижу перед собой другую особу, правда, не такую страхолюдину, как первая. Лет двадцати шести, темно-русые волосы, разделенные пробором, сжатое в кулачок личико, на котором выделяется нос, усеянный веснушками. Такой предстает передо мной мадам Матиас.

Она носит своего ребенка под платьем-мешком с большим мужеством и достоинством. С первого взгляда чувствуется, что она воспитывалась среди милосердных монахинь (хотя ведут они себя не всегда по-монашенски, как говорится), что она имеет степень лиценциата юридических наук, что она любит вышивать скатерти, что она ходит на первую воскресную мессу, что она наряжает новогоднюю елку в приходской церкви, что она умеет заваривать чай, что она умеет его пить (забеливая его каплей молока), что она не читает Селина, что она ходит в театр Целестинцев только тогда, когда там ставят драмы Клоделя, и что она шьет себе одежду у портнихи своей маман, мать которой шила еще для ее бабушки.

Представления. Она удостаивает меня бледной и робкой улыбкой и протягивает мне несколько сухую руку, которую я увлажняю быстрым поцелуем.

— Очень любезно с вашей стороны, господин комиссар, что вы приехали к нам, — шепчет она, — я полагаю, что Ксавье поднял тревогу по пустяку.

Я гляжу на своего экс-подчиненного.

— Разве тебя зовут Ксавье? — удивленно спрашиваю я.

— Это мое второе имя, — лепечет Огненный. — Моя жена считает, что это лучше, чем Раймон.

Эта маленькая деталь подтверждает мое впечатление, согласно которому дружище Матиас выбрал несвободу в тот день, когда он привел в мэрию мисс Клистир.

Меня приглашают в небольшой салон, обставленный мебелью в стиле эпохи обезглавленного Людовика XVI. Подушки кресел вытерты сильнее, чем сиденья в испанских автобусах, ворс на коврах стерся и видна основа, а амальгама зеркала трюмо выглядит ничуть не лучше, чем амальгама гувернантки, которую я только что видел.

— Как вы находите мою квартиру? — обеспокоенно справляется Ржавый.

— Высший класс, — лгу я ему, а про себя думаю, что на самом деле не от чего поднимать хвост пистолетом из-за этих старинных залежавшихся деревяшек.

Каминные часы с картинкой, изображающей богиню, возлежащую в позе знаменитой лионской красавицы Аделаиды Рекамье, отбивают десять ударов. Матиас и его несушка переглядываются. Хотя дочка врача и заливала мне, что ее благоверный поднимает панику из-за пустяков, но по всему видно, что у нее самой душа ушла в пятки от страха.

— Он сейчас позвонит, — лепечет она.

— Какой голос был у этого человека? — спрашиваю я.

— Властный голос, ледяной, очень неприятный.

— Ваш муж говорил, что у него иностранный акцент.

— Да, если только он не сюсюкал.

— Что именно в точности он вам сказал?

Она опускается в кресло со своим грузом и шепчет;

— Он попросил меня позвать г-на Матиаса. Я ему ответила, что он в школе полиции.

Тогда мужчина заявил мне, что ему надо срочно связаться с Ксавье, и, ничего больше не сказав, положил трубку.

Часы с богиней не скупятся и отбивают последний из десяти ударов хрустального звона.

— Потом, — продолжает дама Матиас, — человек снова позвонил.

— Когда потом?

— Примерно через полчаса. Он сказал, что решил в школу не звонить, и спросил меня, в какое время он сможет поговорить с Ксавье здесь.

Именно это, вы понимаете, меня взволновало.

Я стала задавать вопросы. Но человек меня сухо оборвал: «Речь идет о важном деле, о котором я буду говорить только с ним. Скажите, когда я смог бы с ним поговорить».

Она хмурит брови.

— Это было сказано тоном, не терпящим возражений. Я ответила, что в десять часов Ксавье наверняка вернется. Тогда человек заявил: «Идет, в десять!» и, как в первый раз, положил трубку.

Я в недоумении трясу своим котелком.

— Матиас должен был вернуться в десять часов? — удивленно спрашиваю я.

Конопатый рассеивает мое недоумение.

— Госпожа Матиас и я должны были пойти в кино.

Она прерывает его, заботясь о сохранении своей репутации.

— В зале приходской церкви идет «Чудеса в раю», — уточняет она.

— И вы отказались от такого тонкого фильма? — с сочувствием спрашиваю я.

— Нам вовсе было не до этого, — жалобно отвечает молодая особа.

Проходит несколько минут. Часы показывают десять часов пять минут, а на моих уже десять десять.

— Ваш оборотень, кажется, не отличается пунктуальностью, — замечаю я.

Едва я произношу эти слова, как за стеной раздается какое-то странное пение. Чем то похожее на заклинания.

Я бросаю осторожный взгляд на Матиаса, он краснеет.

— Это телевизор! — шепотом говорит он.

Я в ответ ничего не говорю, но сам задумываюсь. Пение продолжается, затем бормочущий голос солиста умолкает, и начинается хоровое чтение молитвы. Когда хор прекратил бормотание, солист снова вступает, и все это в форме заклинания.

— Если это по телеку, — говорю я, — то, наверное, идет передача о культе воду в Черной Африке.

Внезапно кто-то несколько раз стучит кулаком в стенку.

— А это, — спрашиваю я у Матиаса, пока его красотка разливает по рюмкам ликер домашнего приготовления, — дежурное привидение?

— Это теща зовет свою дочь.

И действительно, госпожа Матиас отвечает на этот сигнал условными ударами кулака в стенку. Гравюра, изображающая священника из Арса верхом на мотоцикле, от ударов начинает подпрыгивать (судя по тому, как он подпрыгивает, святой отец вполне мог закончить кавалерийское училище Сомюр).