Стендаль - [17]

14 июня 1800 года Бейль с высокого холма наблюдал удивительное зрелище: восемьсот гренадеров у Кастель-Черьоло с поразительным спокойствием сдерживали натиск превосходной австрийской конницы. Генерал Дезэ, услышавший пушечную пальбу, перебросил шесть тысяч человек, и продолжение битвы было настолько захватывающим, что юный Бейль при каждом известии чувствовал, если не понимал, значительность развертывающейся картины.

Дезэ был убит. Как пламя по пороховому шнуру, прошла эта весть по фронту и довела французских солдат до озверения.

Битва при Маренго закончилась полной победой: австрийцы потеряли двенадцать тысяч человек, французы— семь тысяч. Мелас, как лисица в капкане, пытался еще раз укусить Бонапарта, но сдал свою шпагу и подписал Александрийскую конвенцию. Австрийская армия удалилась с военными почестями за линию Минчио.

Бейль отмечает трудность понимания картины боя для всякого «глазеющего». Действительно, зрительное впечатление человека, не знающего хотя бы приблизительно расположения сил своих и противника, всегда сводится к впечатлению бестолковой, беспорядочной кровавой суетни. Это впечатление он впоследствии передал очень красноречиво, указывая при этом на господство элемента случайности в самой организации битв. Но в штабе, прочитывая сводки, приказы, бюллетени Главной квартиры, Бейль усваивал общую картину боев.

Крепости падают одна за другой. Французы подходят к Милану. «Однажды, въезжая в Милан чудесным утром, в трех шагах от себя, слева от моей лошади, я увидел Марсиаля…

— Мы думали, что вы погибли, — сказал он мне.

— Лошадь заболела в Женеве, — ответил я, — и я выехал только…

— Я сейчас покажу вам дом, он в двух шагах отсюда».

Так произошел въезд Бейля в Милан — город, которому суждено было сыграть огромную роль в его жизни.

Женщины в цветных платьях, дети с цветами, ликование Милана по поводу изгнания австрийских оккупантов[11], невероятное напряжение молодых надежд и гордости в сердце — таковы были первые впечатления Бейля.

Спустя тридцать восемь лет он передал их в первой главе одного из лучших романов XIX века — «Пармская обитель».

«15 мая 1796 года генерал Бонапарт вступил в Милан во главе молодой армии, которая только что перешла через мост Лоди и возвестила миру, что по истечении многих веков Цезарь и Александр обрели себе преемника…

В средние века миланцы были храбры, как французы времен Революции, и удостоились видеть свой город снесенным до основания германскими императорами. С тех пор как они превратились в верноподданных, самым важным делом для них стало печатание сонетов на платочках из розовой тафты по случаю свадьбы какой-либо девушки из знатной или богатой семьи. Года два или три спустя после этого знаменательного события своей жизни такая девушка обзаводилась постоянным, общепризнанным поклонником; иногда имя будущего чичисбея, выбранного заранее семьею мужа, занимало почетное место в брачном договоре. Переход от этой изнеженности к глубоким чувствам, вызванным неожиданным прибытием французской армии, был очень резок. Скоро создались новые, страстные нравы. 15 мая 1796 года целый народ понял, что все уважавшееся им дотоле было в высокой степени смешно, а иногда отвратительно. Уход последнего из австрийских полков ознаменовал собою падение старых идей; вошло в моду рисковать жизнью. Все увидели, что после стольких веков лицемерия и пресных чувств счастливым можно было стать, только полюбив что-нибудь с истинной страстью и научившись при случае рисковать жизнью. Благодаря ревнивому деспотизму, тянувшемуся со времени Карла V и Филиппа II, ломбардцы были погружены в глубокую тьму; они низвергли их статуи и вдруг почувствовали себя залитыми светом. В течение последних пятидесяти лет, в то самое время, когда «Энциклопедия» и Вольтер гремели во Франции, монахи внушали доброму миланскому народу, что учиться грамоте или чему-либо иному было бесполезным трудом и что достаточно исправно платить десятину приходскому священнику, правдиво рассказывая ему при этом свои грешки, чтобы почти наверное обеспечить за собою прекрасное место в раю. Чтобы окончательно расслабить этот некогда столь грозный народ, Австрия за дешевую плату уступила ему привилегию не поставлять рекрутов в армию…

В мае 1796 года, три дня спустя после вступления французов, молодой сумасбродный художник-миниатюрист по имени Гро[12], знаменитый впоследствии и прибывший в город вместе с армией, услышал в кафе Серви, тогда модном, о подвигах эрцгерцога, отличавшегося к тому же чудовищной тучностью; он взял список мороженых, напечатанный на листе скверной желтой бумаги, и на обороте нарисовал толстого эрцгерцога: французский солдат прокалывал ему штыком брюхо, откуда вместо крови сыпалось неимоверное количество зерна. То, что называется шуткой или карикатурой, не было известно в этой стране лукавого деспотизма. Рисунок, оставленный Гро на столике в кафе Серви, показался чудом, упавшим с неба. Он был выгравирован в течение ночи, и на следующее утро было распродано двадцать тысяч экземпляров.

В тот же день на стенах было расклеено объявление о военной контрибуции в шесть миллионов, взыскиваемой для надобностей французской армии, которая, выиграв шесть сражений и завоевав двадцать провинций, нуждалась только в башмаках, панталонах, мундирах и шляпах» (глава 1).