Стена - [192]

Куда уж дальше нам от иноземцев отступать? В Сибирь, что ли, в леса таежные? Нет, чада мои, за Волгой для нас земли нет. Оттудова обратно пойдем — врагов крушить, землю русскую освобождать. Так что туда тебе дорога — на Волгу.

— Тогда и мне! — твердо проговорил Санька. — Фриц, я с тобой.

— И я! — решительно заявила Наталья.

Майер удивленно глянул на нее.

— Ты? Женщина? Как можно?

— А как мне два года можно было раненых лечить, раны зашивать, ноги-руки отрезать? Нужна ведь была? Так и в новом войске нужна буду.

Она боялась, что Фриц вновь с нею заспорит, но он ответил совершенно неожиданно:

— Но тогда мы с тобой должны обвенчаться. Я не могу прийти в незнакомый город, вступить в войско и с собой приводить невесту. Жену — наверное, можно.

Отец Савватий засмеялся.

— Да! У нас, у людей военных, все скоро делается, так ведь, Фриц? За чем же дело? Алтарь в храме уцелел, иконостас стоит. Даже аналой[128] сохранился. И свидетели есть — сразу двое. Идемте! Я обвенчаю вас.

— Ой! — еще больше заалела лицом Наташа. — А я трепанная такая… И сарафан весь в крови! Я же с ранеными была, там, на Стене…

— Я сейчас! — сорвался с места Санька.

На улицах пустого разграбленного города оставались еще кое-какие вещи. Санька принес и с торжеством протянул Наталье два плата — большой, широкий, с истрепанными кистями, и поменьше, белый с голубыми горошками, почти новый.

— Этот на плечи накинешь, сарафан прикроешь, этот — на голову. Красота будет!

И вот они встали рука об руку, среди руин некогда великолепного храма, перед сверкающим позолотой иконостасом, перед чудотворной иконой, чей лик продолжал светиться и сиять. Вместо сводов над ними возносилось небо, посеребренное луной.

— Венчается раб Божий Фирс рабе Божией Наталье, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа!

— Венчается раба Божия Наталья рабу Божиему Фирсу, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа!

Стоявшему позади жениха и невесты Саньке послышалось, будто в разрушенном храме поет хор. Да как поет! Никогда в жизни Санька не слышал такого прекрасного церковного пения. Он оглянулся. Хора не увидел, но увидал другое. Чуть поодаль толпою стояли люди. Много людей, одетых празднично и нарядно. Почти всех он знал.

Вот пушкарь Фрол, убитый в самом начале осады, осеняет лоб крестным знамением. Когда-то он учил Саньку, как держать фитиль, как закладывать ядро, а больше заставлял после выстрелов промывать пушку. Вот Митрий, отважный стрелец, которого Григорий четырежды брал на их вылазки. На четвертой его и убили. Вот улыбается счастливой улыбкой Захар Данилович, лекарь, Натальин отец. Санька и видел-то его всего два раза, но сразу узнал. А вон Лаврушка стоит поодаль, и смотри — подмигнул ему! Стоит, очочками своими блестит и улыбается. Господи! Санька опешил. Никогда и помыслить-то не мог, что у Логачева такая озорная детская улыбка. Катерина стоит в сарафане, затканном золотой парчой, держит зажженную свечу. А вот и Варвара в своем любимом красном платке ласково смотрит и на молодых, и прямо — на него, на Саньку.

Слезы затмили ему глаза; когда же пелена рассеялась, никого уже не было позади. Но Александр знал — они все здесь. И незримый хор продолжал петь.

— Перед Богом и людьми объявляю вас, Фирс и Наталья, мужем и женой!

Так состоялась последнее венчание в Мономаховом Успенском соборе.

Той же ночью, незаметно покинув захваченный город, все пятеро отправились в путь.

Незадачливый розенкрейцер мистер Лесли, вскоре раздобыв себе лошадку, свернул к дороге на Витебск, намереваясь как можно скорее покинуть Россию.

Схимник вновь пустился в свои странствия по селам и деревням, чтобы не разбрелись, не бросили своих подвигов его отважные лесные люди, чтоб были готовы поддержать новое войско, когда оно пойдет на Москву.

А Санька, Фриц и Наталья взяли путь на восток, на Волгу. В Нижний Новгород.

Отдѣлъ 12 Слово и дело (1613. Февраль)

1613 Февраль

— Слыхал ты, Савелий Гурьянович, решили, наконец, князья да бояре, когда главный сбор объявят.

— Ну? И когда же?

— Двадцать первого дни февраля.

— Как? Ведь уж Великий Пост наступит! Гоже ли?..

— Гоже, гоже. Именно так и решили. Чтоб, значит, сам Господь верный выбор указал. Чистую седмицу отговеем, а после сразу собираемся в кремлевском Успенском соборе, ну и примем Волю Божию.

Такой разговор вели меж собой, шагая внутри стен Московского Кремля двое солидных хлыновских дворян, призванные среди многих других русских людей зимой тысяча шестисот тринадцатого года в Москву, на Земский собор.

— А и то правильно! — поразмыслив немного, согласился с говорившим второй дворянин. — Постом-то оно вернее… Бояре московские не глупее нас с тобой, Лукьян Никодимович. Правильно порешали. Добро, что сняли с выборов воренка — мнишековского сынка, сняли королевича польского Владислава, королевича шведского, которого и не выговорить… Пусть наш, русский, царь будет. Но, все едино, кто родовитее, тот им и станет. Да у кого мошна потолще — голоса казаков покупать. А другой такой силы, как казаки, дорогой ты мой Никодимыч, на Москве ноне и нету! Мстиславский будет али Трубецкой. Мне тут шепнули, что Трубецкой.

— Помяни мое слово: князя Дмитрия Михайловича изберут! — твердо заявил Лукьян. — Кого ж, как не его? Кто Нижегородское ополчение собрал? Кто из него войско великое сделал? К Москве привел да ляхов из Кремля да Новодевичьего монастыря вон изгнал? Он! Ему и быть на престоле русском!