Стена - [31]

Если я сажала одну из кошек на скамейку, она спрыгивала, три раза прохаживалась туда-сюда и садилась потом на то же самое место, куда я ее посадила. Так они утверждают свою свободу и независимость. Мне всегда нравилось следить за ними, а к моей симпатии всегда примешивалось почтительное восхищение. Похоже, с Луксом был тот же случай. Он был привязан к кошкам — они ведь были нашими, особенно ему нравилась Жемчужина: она никогда не шипела и не фыркала на него, но он всегда испытывал по отношению к ней некоторую неуверенность.

Здорово было сидеть тем первым октябрем с Луксом, Жемчужиной и старой Кошкой. Наконец у меня нашлось время и для них.

Зиме удалось продержаться всего несколько дней. Потом подул южный ветер и слизнул с гор свежий снег. Погода была противная, теплая, ветер день и ночь завывал вокруг дома. Спалось плохо, я прислушивалась, как трубят олени, спустившись с гор: пришла пора гона. Лукс нервничал, даже во сне он поскуливал и взлаивал. Наверное, ему снилось, как он раньше ходил на охоту. Обеих кошек тянуло на улицу, в теплый мокрый лес. Я не спала и волновалась за Жемчужину. Олени ревели раскатисто, печально, иногда чуть ли не с отчаяньем. Может, это мне так казалось, в книгах об этом написано совсем по-другому. Там всегда идет речь о яростном вызове, гордости и страсти. Наверное, я просто не способна все это услышать. Я слышу только ужасающее принуждение, заставляющее их слепо мчаться навстречу опасности. Они-то ведь не знают, что в этом году бояться нечего. Во время гона оленина совершенно несъедобна. Так я лежала без сна и думала о маленькой Жемчужине, такой неопытной и уязвимой в своей белой шубке в мире сов, лис и куниц. Надеялась, что южный ветер не задержится и зима принесет нам чуть-чуть покоя. И впрямь, он продержался всего три дня, ровно столько, сколько понадобилось, чтобы погубить Жемчужину.

Третьего ноября утром она не вернулась домой. Мы с Луксом искали ее, но не нашли. Долго тянулся безутешный день. Держалась теплая погода, это действовало на нервы. Лукс тоже все ходил туда-обратно, с улицы в дом, и беспомощно глядел на меня. Только старая Кошка лежала на постели и спала. Было похоже, что ей Жемчужина вовсе и не нужна. Вечерело; я обиходила корову, сварила картошки, накормила Лукса и Кошку. Как-то вдруг стемнело, от ветра задрожали ставни. Я зажгла лампу, уселась за стол и попыталась читать календарь, но все поглядывала на кошачий лаз. И тут раздался шорох, а потом вползла Жемчужина.

Старая Кошка вскочила, громко замяукала и спрыгнула с кровати. Ее вопль так испугал меня, что я не смогла сразу подняться. Жемчужина медленно двигалась вперед, ползла вслепую, словно у нее были перебиты все косточки. Добравшись до моих ног, попыталась подняться, застонала и тяжело ударилась головой об пол. Из пасти хлынула кровь, она задрожала и вытянулась. Умерла, прежде чем я успела опуститься на колени. Подошел Лукс и, заскулив, отпрянул от своей окровавленной подружки. Я погладила слипшуюся шерстку, и мне показалось, что этого часа я ждала с самого рождения Жемчужины. Завернула ее в платок, а наутро похоронила на лесной поляне. Сухой деревянный пол с жадностью всосал кровь. Правда, пятно выцвело, но совсем от него избавиться мне не удастся никогда. Лукс долго искал Жемчужину, потом, видимо, до него дошло, что она ушла навсегда. Он видел, как она умирала, но не мог понять, в чем тут дело. Старая Кошка исчезла на два дня, потом зажила по-прежнему.

Жемчужину я не забыла. Ее смерть была первой из потерь, что суждены мне в лесу. Думая о ней, я редко вспоминаю, как она сидит, сияя белоснежной шубкой, на скамейке и задумчиво следит за маленькими голубыми мотыльками. Почти всегда я вижу мою бедняжку окровавленной, с полуоткрытыми закатившимися глазами и прикушенным розовым язычком. Тут уж ничего не поделаешь. Сражаться с воспоминаниями смысла нет. Они приходят и уходят, а чем сильнее им сопротивляешься, тем они делаются страшнее.

Я похоронила Жемчужину — и южный ветер стих, словно выполнив свою задачу. Выпал свежий снег, рев оленей стал тише, а через несколько дней смолк вообще. Я делала свое дело и старалась не поддаваться навалившемуся унынию. Наконец-то пришел зимний покой, но не тот, о котором я мечтала. Жертва принесена, и ничто, даже тепло печки и свет лампы не может вернуть в дом уюта. Да уют мне теперь и не был больше нужен, к радости Лукса, я много бродила с ним по лесу. Там было пусто и холодно, все-таки легче, чем обманный уют теплого, ярко освещенного дома.

Стрелять дичь нелегко. Потом приходится заставлять себя есть. Я похудела, как во время сенокоса. Убийство мне всегда внушало отвращение. Должно быть, это у меня от рождения, мне всякий раз, как нужно мясо, приходится себя пересиливать. Я наконец поняла, почему Гуго предоставлял охотиться Луизе и деловым знакомым. Иногда даже думаю: жаль, что Луизы нет в живых, уж с мясом, во всяком случае, проблем бы не было. Но ей всегда нужно было поставить на своем, так она и бедного Гуго довела до погибели. Наверное, она все сидит в трактире за столиком — безжизненная застывшая фигура с накрашенными губами и белокурыми локонами. Она очень любила жизнь и вечно делала все не так, потому что нельзя безнаказанно так любить жизнь в нашем мире. Пока она жила на свете, она была мне совсем чужой, иногда это даже отталкивало меня. А мертвую Луизу я почти полюбила, наверное, потому, что теперь у меня есть время подумать о ней. В сущности, я никогда не знала о ней больше, чем знаю теперь о Белле или Кошке. Разве что Беллу и Кошку любить гораздо легче, чем человека.