Стена - [4]

— Картэ...

— Как? — Губы снова вытянулись.

Тьфу ты, подумал я и поспешно поправился:

— Нет, Артэ.

Но тут же решил, что и это имя звучит странно, и снова поправился. Теперь я говорил уже совсем другим тоном, чуть ли не заискивающе, и сам сознавал это:

— Нет, не Артэ, Арма, именно Арма. — Я опять-таки назвал похожее имя.

Губы вытянулись до предела. Они выглядели клювом дикой утки. И, вне всякого сомнения, выражали явное неудовольствие. В глубине души я тоже испытывал недовольство собой и поэтому решил поправиться еще раз:

— Ой, опять перепутал. У меня другое имя. На самом деле меня зовут Акума[3].

— Акума?.. И вправду Акума, ха-ха-ха... — Все еще звучал смех, будто обладатель губ читал имя по бумажке, а сами губы вытянулись (может быть, не только губы, но и вся голова — я не понял), и вслед за этим появились выпученные глаза. Возникло впечатление, точно на меня в упор уставилась золотая рыбка из аквариума. Но, присмотревшись, я обнаружил, что это человеческие глаза. Я тоже понимал — трудно найти более глупое имя, чем Акума. И уже подумал было: может, сделать еще одну поправку, но потом решил, что это ничего не даст, да к тому же лучше уж пусть он посмеется надо мной — странное, мол, имя, — чем поймет, что у меня вообще нет никакого имени, и поэтому я ограничился лишь тем, что ответил «да».

Глаза спрятались, и мне протянули карточку номер пятнадцать со словами:

— Возьмите, пожалуйста.

Устроившись в приемной на диване с продавленными пружинами, я стал ждать.

У дивана стоял столик. На нем — пепельница и испанский иллюстрированный журнал. Закурив, я положил журнал на колени. Не зная испанского, я рассматривал иллюстрации и с пятого на десятое разбирал подписи к ним. В журнале была фотография демонстрантов, окруженных отрядом полиции. Фотография женщины, плакавшей над убитым мужчиной. Потом — репродукция скелета Сальвадора Дали и рядом — фотография очаровательной балерины, танцующей умирающего лебедя. На другой странице — фотография боя быков и, опять-таки рядом с ней, — реклама коньяка. Рядом с рекламой корсета — скульптура Реймона Лагейге. Страницы, где шел сплошной текст, я пролистывал. И так дошел до двадцать третьей.

Мои глаза, точно увиденное притянуло их к себе, замерли в неподвижности. Всю страницу целиком занимал пейзаж безжизненной пустынной равнины, тянущейся до горизонта между песчаными холмами. Холмы поросли редким кустарником, в небе — тяжелые многослойные тучи. Ни живой души. Ни зверей, ни птиц, даже вороны ни одной не видно. Сухая, похожая на тонкие металлические спицы трава, покрывающая равнину, такая короткая и редкая, что сквозь нее просвечивает земля. И там, откуда растет трава, песок, нанесенный ветром, образует мелкие складки.

Очарованный пейзажем, я непроизвольно вздохнул, глубоко и облегченно. По моей спине пробежала жалкая дрожь — странно, я ведь никогда в жизни не был в Испании и видеть этот пейзаж не мог, но, тем не менее, меня не оставляла мысль, что мне он почему-то очень знаком. Казалось, будто в самых дальних уголках памяти приоткрылось окошечко, через которое я и увидел эту картину.

В какой-то момент я и в самом деле оказался посреди этой дикой пустыни. На меня бешено мчались грозно клубящиеся тучи. Струящийся песок прямо на глазах засыпал ботинки. Слева от меня высился песчаный холм, у его подножия вился песчаный вихрь. Началось переселение изголодавшихся полевых мышей. Присев на корточки, я обследовал песок. Он сыпался у меня между пальцами, не оставляя никаких ощущений. На обращенную к небу ладонь упала капля. Это была моя слеза.

Поспешно вытерев глаза, я обнаружил себя на диване в приемной. Вздохнул и снова посмотрел на картину. Что произошло? Пейзаж исчез бесследно. Сверкала лишь белая блестящая бумага. Неужели я видел сон?

Нет, не может быть. На странице была напечатана только цифра двадцать три, а вся она осталась пустой — такой верстки журнала невозможно себе представить.

Это со мной, несомненно, что-то случилось. Напрягшись, я неотрывно смотрел на чистую страницу, пытаясь понять, что же все-таки со мной случилось.

В эту минуту дверь прямо передо мной бесшумно отворилась, и в ярком свете возникла крупная фигура доктора. Он был освещен сзади и поэтому выглядел черным силуэтом. Я поспешно отложил журнал, боясь, как бы он чего-нибудь не заметил. Во рту черного силуэта сверкнул золотой зуб.

— Уважаемый номер пятнадцатый, прошу вас.

Услыхав это, я непроизвольно усмехнулся. Впервые за весь сегодняшний день, с утра, когда я проснулся, и до настоящего момента, я испытал счастье. Номер пятнадцатый — действительно, можно ли вообразить менее нейтральное обращение, когда окликают человека. Как хорошо, если бы все люди повыбрасывали свои визитные карточки и называли друг друга по номерам.

Меня обеспокоило лишь то, что и в чистом, светлом кабинете фигура доктора выглядела темной тенью, но мне он все равно нравился, и это обстоятельство потому не казалось таким уж устрашающим.

— На что жалуетесь?

— В груди что-то странное...

— О-о. — Доктор глубокомысленно взялся рукой за подбородок и посмотрел в сторону. — В грудной клетке что-то странное. Так и запишите.