Стеклянная тетрадь - [85]

— Юрий, как дела? Наконец–то я нашёл тебя! Куда ты вдруг пропал?

Я вежливо остановил говорившего и объяснил, что я вовсе не Юрий, а его сын. Надо сказать, что нас многие путали по телефону из–за похожести голосов. Испанец стушевался и спросил, что с Юрием. Я ответил, что Юрвас попал в больницу. Голос замолк. Затем в трубке раздались гудки. Больше того человека я не слышал.

После смерти отца я вспомнил об этом эпизоде в разговоре с моей матерью, и она сказала:

— Я знаю, кто это звонил. Он, как мне говорили, долго искал Юру, не хотел работать ни с кем другим…

И я вспомнил сцену, когда к отцу приехал Юрий Иванович Попов — в то время резидент в Женеве.

Я не слышал всего их разговора, но один эпизод задел мой слух, и это дало мне понятие об очень большом пласте работы этой службы.

Попов просил моего отца передать ему на связь какого–то агента. Агент, судя по всему, был очень важным. Но мой отец ответил:

— Нет, это мой человек!

Я не понял тогда глубины этих слов. «Мой человек»…

Есть агенты, которые наотрез отказываются продолжать работу, когда их передают другому разведчику. Видно, таким был «его человек». Вероятно, мужчина, дозвонившийся мне в «Медэкспорт», и был тем самым агентом. Он искал Юрваса, он не желал иметь дела больше ни с кем, он верил только ему. Но Юрвас внезапно пропал, и агент, вероятно, запаниковал: исчез тот, кому он бесконечно доверял, а это могло означать провал.

Юрвас же, прикованный к постели, всё–таки надеялся вернуться на службу, не думал о смерти, сопротивлялся ей. И «тот человек» был для него своего рода стимулом, маяком, фундаментом, на котором будут построены новые обелиски побед. Попов просил Юрваса написать «тому человеку» хотя бы письмо, но отец не согласился.

Он любил почёт и уважение, любил быть первым, любил добиваться невозможного.

А ведь к тому времени он уже устал от разведки.

Виталий Буданов, мой шеф в «Медэкспорте», вспоминая о своей поездке в Женеву, рассказывал мне, как он ехал однажды в машине с моим отцом, и Юрвас сказал:

— Устал я от этой работы. Надоела бесконечная конспирация, «наружка» и вообще всё…

— Юра, а ты не боишься, что здешние «ребята» прослушивают тебя? — спросил Буданов, не без основания опасаясь, что в автомобиле могли стоять «жучки».

— Да пусть прослушивают. Они же прекрасно знают, кто есть кто… Знаешь, как они нас обложили со всех сторон? Из Женевы выезжаешь, а тебя полиция останавливает под каким–нибудь предлогом и интересуется как бы между прочим, что это вы так далеко от Женевы уехали? Здесь принято сразу звонить в полицию, если на улице видят автомобиль с советскими номерами. «Любят» они нас здесь жутко. При Сталине в СССР меньше было добровольных информаторов, чем здесь, в их «свободном» мире… Устал я от такой работы…

И всё же, смертельно больной, он продолжал строить планы, думать о работе и даже не желал «поделиться» своей лучшей агентурой с коллегами.

***

Но до смерти Юрваса ещё далеко.

После высылки из Индии (это, кстати сказать, была очень тихая высылка, без официальных бумаг, без шума) Юрваса отправили на УСО (курсы усовершенствования).

— Это просто дом отдыха, — говорил он, приезжая домой на выходные дни, — читаешь себе и читаешь, больше ничего не делаешь. Жаль только, что большинство людей там не ложится спать до глубокой ночи, галдят, уснуть не дают… Очень много пьют…

Сам он практически бросил пить к тому времени. С чем это было связано? Не знаю. Для меня это было радостно, ибо я не переносил пьяного отца и даже едва уловимый запах спиртного, исходивший от него, действовал на меня угнетающе. Должно быть, этот запах увязывался в моей голове со всеми пережитыми ранее кошмарными сценами родительских ссор.

Так или иначе, но отец почти перестал пить. Он сильно изменился после возвращения из Индии.

Однажды он принёс мне журнал «Плэйбой».

— Взгляни–ка на это. Только так, чтобы мать не видела, а то она нам обоим отгрызёт голову. Тебе пора уже понять, что да как…

Журнал был на немецком языке, так что содержание статей и рассказов осталось для меня неизвестным, но не это было главное. С ярких глянцевых фотографий на меня смотрели красивые женщины. Их позы были столь беззастенчивыми, а тела столь великолепны, что у меня перехватило дыхание. Некоторые из женщин показались мне вовсе не людьми, а существами иного сорта. Они излучали свет, которого я не видел прежде. В них таилась сила, пронзившая меня стрелами раз и навсегда. Я был покорён тем, что я увидел. И дело было не в элегантно расставленных стройных ногах, нет. Внезапно я обнаружил, что женская природа — вовсе не то, о чём мы шептались с парнями в туалете, и то, о чём сообщают сальные анекдоты.

Думаю, что причиной этого озарения был именно Юрвас. Он дал мне тот журнал и тем самым вывел женскую тему из тени непристойности.

Я чувствовал, что Юрвас хотел сблизиться со мной, стать моим другом, но этого, к сожалению, не получилось в те годы из–за моей загруженности в школе — я заканчивал десятый класс и готовился к поступлению в МГИМО. Мне было не до душевных разговоров. Как–то раз он увидел на моей руке написанное бритвой имя одной девочки. Он лишь покачал головой, но обсуждать мою мальчишескую глупость не стал — понимал что к чему. Иногда он всё–таки заговаривал со мной о женщинах, рассказывал что–то из своего прошлого, но всякий раз это получалось как–то обрывочно, скомкано, невнятно. Да и сам я стеснялся таких бесед. Я любил отца, но не видел в нём друга, с которым я мог поделиться тем, что лежало в глубине моего сердца.